Михаил Афанасьевич Булгаков. Письмо правительству СССР
----------------------------------------------------------------------------
Новый мир, 1987, N8.
Оригинал здесь - Чернильница
http://www.kulichki.com/inkwell/----------------------------------------------------------------------------
Письмо Правительству СССР
Михаила Афанасьевича Булгакова
(Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)
Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:
1
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих
граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие
мне один и тот же совет.
Сочинить "коммунистическую пьесу" (в кавычках я привожу цитаты), а
кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим
в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных
произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный
идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед
Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее
собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же
сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что
такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет
меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
2
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за
десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных -
было 3, враждебно-ругательных - 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской
жизни.
Героя моей пьесы "Дни Турбиных" Алексея Турбина печатно встихах
называли "сукиным сыном", а автора пьесы рекомендовали как "одержимого
собачьей старостью". Обо мне писали как о "литературном уборщике",
подбирающем объедки после того, как "наблевала дюжина гостей".
Писали так:
"...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в
залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Я
человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку... Обывателю мы
без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды... Нашелся, сукин сын.
Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха... " ("Жизнь искусства",
N44-1927г. ).
Писали "о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным
отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его
коммунистические идеалы" ("Комс. правда", 14/X-1926г. ).
Сообщали, что мне нравится "атмосфера собачьей свадьбы вокруг
какой-нибудь рыжей жены приятеля" (А. Луначарский, "Известия, 8/X-1926г. ) и
что от моей пьесы "Дни Турбиных "идет "вонь" (стенограмма совещания при
Агитпропе в мае 1927г. ), и так далее, и так далее...
Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или
вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель - гораздо серьезнее.
Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею
вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех
лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью
доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.
3
Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет "Багровый
остров".
Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что
она "бездарна, беззуба, убога" и что она представляет "пасквиль на
революцию".
Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно исовершенно
удивительно.
В N22 "Реперт. Бюл. " (1928г.) появилась рецензия П. Новицкого, в
которой было сообщено, что "Багровый остров" - "интересная и остроумная
пародия", в которой "встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего
художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые
драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя", что в
"Багровом острове" идет речь о "зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов,
подхалимов и панегиристов... ". Сказано было, что "если такая мрачная сила
существует, негодование и злое остроумие прославленного драматурга
оправдано".
Позволительно спросить - где истина?
Что же такое, в конце концов, "Багровый остров" - "убогая, бездарная
пьеса" или это "остроумный памфлет"?
Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько
моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает
зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает
илотов, панегиристов и запуганных "услужающих". Это он убивает творческую
мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический
памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за
Главрепертком, написала, что "Багровый остров" - пасквиль на революцию. Это
несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из
которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию,
вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не
есть пасквиль, а Главрепертком - не революция.
Но когда германская печать пишет, что "Багровый остров" - это "первый в
СССР призыв к свободе печати" ("Молодая гвардия" N1 - 1929 г., - она пишет
правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при
какой бы власти она нисуществовала, - мой писательский долг, так же, как и
призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что,
если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он
уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
4
Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно,
чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи
все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и
мистические краски (я - мистический писатель), в которых изображены
бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий
скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей
отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а
самое главное - изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые
задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е.
Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все
это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова
- "клевета".
Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как
бы высокомерного удивления:
"М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи" ("Книгоша", N6-1925г.
).
Увы, глагол "хотеть" напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит
перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то
время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР
абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она
выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N6 "Лит. газ."), и смысл
этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?
5
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах -"Дни Турбиных",
"Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской интеллигенции
как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение
интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы
гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое
изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с
интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР,
наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия стать
бесстрастно над красными и белыми - аттестат белогвардейца-врага, а получив
его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.
6
Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я
не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об
одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно
добросовестно.
7
Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной
радостью и названо "достижением".
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение ("Изв.", 15/IX-1929г.), высказал
либеральную мысль:
"Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка
советских драматургов".
И обнадежил зарезанного писателя словами, что "речь идет о его прошлых
драматургических произведениях".
Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля
ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически
сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса "Кабала святош" ("Мольер") К
ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены - работа в
книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных
театральных специалистов бесчисленные отзывы - блестящая пьеса.
Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но
и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик
романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа "Театр".
Все мои вещи безнадежны.
8
Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не
политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской
сцене.
Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской
прессе.
Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому они
очень ценны.
В 1925 году было написано:
"Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета" (Л.
Авербах, "Изв.", 20/IX-1925г.).
А в 1929 году:
"Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его
творчества" (Р. Пикель, "Изв.", 15/IX-1929г.).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня
равносильна погребению заживо.
9
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ
ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
10
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя,
который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на
свободу.
11
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут нап
ожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу
по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного
режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о
командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной
области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный
специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что
предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в
Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам
театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства,
специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую
пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный
Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И.
Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность
статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь надолжность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со
мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня,
драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в
данный момент, - нищета, улица и гибель.
Москва,
28 марта 1930 года
