МЕНЬШИКОВ Михаил Осипович - журналист-мыслитель-пророк

[Игорь Устинов]

[attachment=1]
Журналист-мыслитель-пророк
К 90-летию со дня трагической гибели М. О. Меньшикова

Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918) – личность глубоко русская, мужественная и трагическая. Его кипучая журналистская деятельность пришлась на последнее десятилетие XIX века и бурную революционную пору века XX, жертвой которой он стал в 1918 году: его расстреляли без суда и следствия чекисты на глазах супруги и малолетних детей. Личность выдающегося журналиста-патриота трагедийна не только смертью, но и, по выражению писателя В. Распутина, «самой жизнью, удивительно энергичной, плодотворной (редкая неделя обходилась без трёх-четырёх больших статей), имевшей огромную популярность, чрезвычайно разносторонней и образованной, столь же политической, как и духовной, столь же громогласной, как и тихой, тонкой, нежной, умеющей прикоснуться к душе и извлечь из неё звуки редкой искренности».

 М.О. Меньшиков родился 25 сентября 1859 года в городе Новоржеве Псковской губернии. Отец происходил из семьи священника, мать – из дворян. В 1873 году, окончив Опочецкое уездное училище, он поступает в Кронштадское морское техническое училище, после окончания которого становится флотским офицером-штурманом. На его офицерскую долю выпало участвовать в нескольких дальних морских походах, писательским плодом которых явилась вышедшая в 1884 году первая книга очерков «По портам Европы». Тогда же как военно-морской гидрограф составляет несколько гидрографическо-штурманских сочинений: «Руководство к чтению морских карт, русских и иностранных» (СПб, 1891) и «Лоция Абосских и восточной части Аландских шхер» (СПб, 1892).

 Параллельно со службой на флоте М.О. Меньшиков начинает сотрудничать в «Неделе» (с середины 1880-х годов), где вскоре становится ведущим сотрудником. Поверив окончательно в свой писательский дар, он подает в 1892 году в отставку в чине штабс-капитана и всецело посвящает себя публицистике. Будучи в то время под исключительным влиянием нравственно-очистительных идей Л. Толстого, М. Меньшиков выступает как журналист морализаторского направления. После прекращения издания «Недели» А.С. Суворин приглашает молодого талантливого публициста к сотрудничеству в своей газете «Новое время». Здесь мастерство Меньшикова раскрылось с большой цельностью и остротой в его «Письмах к ближним», печатавшихся под этим общим названием вплоть до закрытия газеты в 1917 году.

 Февральская революция 1917 года закрыла газету «Новое время» и оставила М. Меньшикова без любимого дела. Октябрь же не дал ему прожить и года под своей властью. Космополитическая, русоненавистническая власть не простила ему ничего из его творческой деятельности – ни искреннего национализма, т.е. русского патриотизма, ни талантливой публицистики, направленной на укрепление российской государственности, ни разоблачительных обличений неправды и «революционного» изуверства… М.О. Меньшиков был арестован на Валдае. 20 сентября 1918 года расстрелян за свои статьи. Но, известно, идеи бессмертны и не теряют своей мобилизующей силы после смерти своих носителей. Осталась великая публицистика М. Меньшикова, девизом которой можно поставить такие его слова: «Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало её не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия». Было бы ошибкой утверждать, что Меньшиков идеализировал монархическую эпоху в истории Отечества, однако его представления о ней убеждают: не было никакой нужды в революционно-кровавых потрясениях. Слова крупнейшего реформатора России П.А. Столыпина о ненужности и опасности великих потрясений, но необходимости великой и процветающей России были путеводными для журналиста-патриота. Меньшиков указывает на одну из ключевых причин трагедийной судьбы России в ХХ столетии – утрату православной веры, этого станового хребта государственного организма. Еще задолго до все сметавшей революционной бури, в 1902 г., он писал: «Вера в Бога есть уверенность в высшем благе. Потеря этой веры есть величайшее из несчастий, какое может постигнуть народ. Уже одно колебание ведет к несчастью, тотчас возвращает нас в объятия безнадежного язычества, в царство зла».

 Следует подчеркнуть особо, что к Меньшикову неприложимы часто адресованные ему при жизни категории «шовинизма», «национализма» и т.п. Его публикации неопровержимо доказывают, с каким уважением он относился к другим народам, иным культурам и цивилизациям. Но предметом особой гордости была для него своя, русская духовность. «У иноплеменных иная гордость: у греков – красота, у римлян – сила, у германцев – знание. У нас поэзия расы вылилась в святость, в какое-то сложное состояние, где есть красота, но красота чувств, где есть и сила, но сила подвига, где есть и знание, но знание, похожее на провидение, на мудрость пророков и боговидцев. У нас не выработалось роскошной культуры, но лишь потому, что интеллигенция наша – наполовину инородческая – изменила народу, отказалась доделать, дочеканить до совершенства народное сознание, народное творчество. А сам народ дал могучее своеобразие духа, дал черту особой цивилизации, отличной от западных. Он дал нечто трудно объяснимое, но понятное русскому чувству, что звучит в словах: «Святая Русь». У великого русского поэта Василия Жуковского читаем: «В выражении Святая Русь – отзывается вся наша особенная история; это имя Россия ведет от Крещатика; но свое глубокое значение оно приобрело со времен раздробления на уделы, когда над разными подчиненными князьями был один главный, великий, когда при великом княжестве было множество малых, от него зависимых, и когда это все соединялось в одно, не в Россию, а в Русь, то есть не в государство, а в семейство, где у всех была одна отчизна, одна вера, один язык, одинаковые воспоминания и предания; вот отчего и в самых кровавых междоусобицах, когда еще не было России, когда удельные князья беспрестанно дрались между собою за её области, для всех была одна, живая, нераздельная Святая Русь, (…) Другое слово нашего народа: Русский Бог – имеет такое же глубокое, историческое значение. Подобные слова не случайно входят в употребление, они суть памятники, итоги вековой жизни народа. Слово Русский Бог выражает не одну веру в Бога, но еще какое-то особенное народное предание о Боге, давнишнем сподвижнике Руси… Смешно сказать: Английский, Французский, Немецкий Бог; но при слове Русский Бог – душа благоговеет: это Бог нашей народной жизни, в котором для нас олицетворяется вера в Бога души нашей…»

 Журналистское наследие М.О. Меньшикова – богатейший клад для всех, кто любит Россию, её прошлое и настоящее, у кого болит душа за её будущее. Почему же Меньшиков был вычеркнут из памяти потомков? Прежде всего потому, что ему давно, прочно и надолго прилепили ярлык «черносотенца», т.е. «националиста», намеренно исказив его православно-христианские, державно-патриотические пристрастия. За последнее время мы воскресили в своей духовной памяти немало ярких, значительных имен русской национальной культуры – от Ивана Киреевского до Павла Флоренского. Но если спросить нынешних «образованцев» (выражение А.И. Солженицына), что они знают о Михаиле Осиповиче Меньшикове, ведомы ли им это имя, его труды, то даже персоны с учеными степенями, уверяю вас, затруднятся с ответом.

 «Простой» журналист и журналист-мыслитель, аналитик – два существенно различных понятия. Это знает каждый, кто имеет дело с бумагой и пером. Меньшиков мыслил удивительно ясно, писал всем доступным языком, вместе с тем глубоко проникая в суть поднимаемых проблем. Кроме этого, по свидетельству современников, он отличался завидной энергией, которой воздействовал на окружающих. Его душа источала волшебно-восхитительный, притягательный магнетизм. Высокий профессионализм демонстрируют его знаменитые «Письма к ближним», воссоздающие многообразную панораму жизни России начала ХХ века. В «Письмах» содержатся предостережения от соблазнов революционной ломки веками сложившихся национальных, культурных, духовных традиций, напоминание о недопустимости разрывов нашей истории, национального самоунижения, слепого и бездумного копирования пресловутого «западного образа жизни», чем была тотально заражена российская либеральная интеллигенция. Трудно переоценить актуальность этих мудрых предостережений в наше время. Еще совсем недавно были популярны демагогические формулы вроде: «Мы – родом из Октября», «Мы – дети ХХ съезда» и т.д. Словно и не было вовсе многовековой России, не было нашей великой духовности. В конъюнктурных «учебниках» нам усиленно навязывают представления о своей национально-государственной изоляции, об эволюции в виде неких прерывистых, запутанных зигзагов, уходящего в глубину веков пещерного мракобесия, зияющих провалов и белых пятен. «А это, – заметил выдающийся философ и публицист нашего времени Вадим Кожинов, – приводит к тяжелейшим последствиям. В частности, когда произошло глубочайшее разочарование в результатах революции и социализма, у многих создалось впечатление, что их страна («эта страна»!) не имеет права на существование, что она – ненормальная, нецивилизованная и т.д. Подобное настроение вело к слепому поклонению Западу».

 Публицистическое наследие М.О. Меньшикова – богатейший клад мудрости русского патриота, бесконечно преданного Отчей земле. Отсюда его откровенно скептическое отношение к либерально-западническим сентенциям, в которых сокрыты ненависть к России, лицемерная проповедь пресловутых «демократических ценностей». Журналист-мыслитель ясно и доходчиво объясняет сущность демократии в её исторической эволюции, начиная с Древней Греции. «Кто были варвары, разрушившие древний мир? Я думаю, это были не внешние варвары, а внутренние, вроде тех, которых теперь в Европе сколько угодно. Мне кажется, разрушителями явились не скифы и не германцы, а гораздо раньше их – господа демократы. Так как в эти дни, по случаю дополнительных выборов в Государственную думу, снова по всей России закипели споры о демократии, то нелишне было бы многим государственным людям заглянуть в учебник и поточнее справиться, чем была демократия в её классическую эпоху, чем она была в её отечестве», под небом голубым «родных богов?»

 Замечу, что Меньшиков рассуждает о демократии в России 1909 года, подточившей, как гнилостный червь, и в конце концов свалившей некогда могучее древо российской монархии, но как разительно точны его оценки применительно к нынешним адептам пресловутых «общечеловеческих демократических ценностей»… Углубляясь в колыбель демократии в Древней Греции, публицист размышляет: «Провозглашен был, как и в наше время, принцип, что решение принадлежит большинству. Что же вышло? Очень скоро обнаружилось то самое, что мы видим в современной Европе, именно, что демократия по самой природе своей неполитична, (…) Чернь, даже захватившая власть, быстро оказывается внизу: она непременно выдвигает, и притом сама, неких вождей, которых считает лучше себя, то есть аристократов. Завязывается игра в лучшие. Чтобы понравиться черни, нужно сделаться ей приятным. Как? Очень просто. Нужно подкупить её. И вот еще 24 столетия назад всюду, где поднималась демократия, устанавливался грабеж государства.

 Народные вожди сорили средства, чтобы выдвинуться, а затем довольно цинично делились казной с народом. Даже благородный Перикл вынужден был подкупать народ. В течение всего лишь нескольких десятилетий развилась грубая демагогия. Несчастные люди, чтобы захватить власть, бесконечно льстили народу. Они обещали несбыточные реформы и удерживались на теплых местах лишь подачками черни. (…) Самое судопроизводство демократическое было ужасно. В невероятной степени развился подкуп присяжных. Тогда именно и выдвинулись софисты, горланы, адвокаты дурного тона, и тогда суд сделался в их руках слепым орудием партийной борьбы. Смерть Сократа – одна из бесчисленного ряда «судебных ошибок» – показывает, какова была несправедливость демократического суда. (…) Немудрено, что лучшие люди Греции, познакомившись на деле с тем, что такое демократия, кончили глубоким презрением к ней. Фукидид называет демократический строй «явным безумием, с которым рассудительным людям не стоит тратить двух слов». Сократ смеялся над нелепостью распределять государственные должности по жребию, в то время как никто не захочет взять по жребию кормщика, архитектора или музыканта. Величайший из греков – Платон держался совершенно в стороне от политической жизни. Он думал, что при демократическом устройстве общества полезная политическая деятельность невозможна. Того же мнения держался Эпикур и пр. Демократия внесла с собою в общество междоусобную войну. Что такое была афинская демократия, это хорошо видно из того, что она, подобно нашим думцам, установила себе казенное жалованье. (…) Отчего пала Греция, эта неприступная цитадель среди морей и гор? Отчего пали русская Греция, Боспорское царство, находившееся почти в тех же условиях? Каким образом случилось, что целые столетия те же народы умели отбивать варваров, а тут вдруг разучились это делать? Всё это объясняется чрезвычайно просто. Вместо органического, веками слагавшегося строя, где лучшие люди были приставлены к самой высокой и тонкой общественной работе, к последней подпустили «всех». «Все» сделали с обществом то же, что «все» делают, например, с карманными часами, когда «сами» начинают исправлять их кто как умеет: иголкой, шпилькой, спичкой и т.д.» («Что такое демократия?» – Десятина, 1999 г., N 19).

 В контексте этих исторических, клеймящих «демократию» высказываний обвинительным приговором звучат слова Альфреда Нобеля: «Демократия – это власть подонков»…

 …Читать, изучать, осмыслять, цитировать, проецировать на наше время труды М. О. Меньшикова, поверьте, хочется бесконечно. Комментарии тут, как говорится, излишни.

Владимир Юдин

[Игорь Устинов]

"Если умру, то невинным..."
 М.О. Меньшиков


Суббота
 1/14 сентября 1918 года. Тюрьма.

 На случай чего-нибудь худого со мной прошу тебя, дорогая М. В., прости меня за все огорчения, какие я вольно и невольно нанес тебе в жизни. Любил тебя и жалел и глубоко уважал многие твои достоинства. Милым и дорогим детям своим завещаю всю жизнь свою беречь маму и подчиняться ей беспрекословно. Завещаю им быть честными и добрыми, никого не обижать и трудиться, как трудились мы с тобой. Пусть не забывают Бога и не изменяют совести своей. Пусть и меня вспоминают хоть немного, как я их любил и помнил. Скажи им, что они меня поддерживали милотой своей под конец тяжелой жизни и что я хотел бы еще немного полюбоваться ими, но что делать... С имуществом моим поступай, как со своим, советуясь с милой бабушкой и добрыми твоими сестрами. Попроси их от моего имени поддержать тебя и несчастных наших детей.
 Целую тебя крепко, милая и дорогая, расставаясь с тобой, примиренный и любящий. О вас, милые, будет последняя мысль моя, вспоминайте и вы меня изредка. Хотел бы, чтобы, если настанут лучшие времена, кто-нибудь выбрал бы лучшие мои статьи, рассортировал бы их и издал. Целую Крепко Яшу, Ольгу Александровну и Лидию Ивановну. Всем друзьям привет. Пусть, кто лишь немного ценит меня, поможет вам. Сама знай и передай детям, что если суждено мне умереть, то совершенно невинным. Живи вы так же чисто, но будьте осторожными с людьми, как учил Христос. Милая Манюшка, прости меня, ради Бога, что невольно заставил пережить тебя тяжелые страдания, которые ты теперь переживаешь. Прошу прощения и у милых моих детей. Родные мои, прощайте. Еще не вполне потеряна надежда, что мы увидимся, но если не даст мне Господь этого великого счастья, то что же делать. Будь мужественна и всю любовь твою обрати на детей. Из дневников и писем моих все сожги, что не нужно знать детям. Прошу тебя об этом очень. Письма О.А. верни ей, с Л.И. - ей, с тобой оставь детям. Ну, еще раз крепко целую тебя и обнимаю от всего сердца и ангелочков наших благославляю.
 Твой верный и любящий М.

Понедельник, утро.

 Я еще жив, спасибо за постельные вещи (большого одеяла я не получил, я не нужно его, но боюсь, не выслала ли ты его).
 Будь добренькая, часов в 5 вечера пошли Лиду и Гришу на шоссе, рядом с домом портного Ф. живет начальница гимназии Т. П. Б-ва. Пусть вернут ей две немецкие книги и поблагодарят от моего имени. Заодно пусть занесут в библиотеку и сдадут две книги, лежащие на комоде у меня: Караевского и Диккенса. Сейчас гулял на дворе. Сплю плохо от дурных мыслей. До сих пор мне не известно, за что я сижу, если можешь - узнай это. Приехала ли бабушка и Яша? У меня нет бумаги и чернил. Нет ни копейки денег. Хлеба не надо, мою порцию хлеба за обедом, завтраком и чаем раздели детям и скажи, чтобы вспоминали меня. Горячо люблю вас, целую и обнимаю, благославляю моих любимых и родных.
 М.
 Каждый день в 12 часов по старому времени и около 13 часов после полудня поднимаюсь к решетке окна и смотрю: нет ли случайно милых моих, гуляющих в Городском саду. Окно во втором этаже против будки. Бумаги нет чистой, тоскую и страдаю, не имея возможности писать.

Понедельник. Час дня.

 Дорогая моя, на всякий случай знай, что в тюрьме у меня отобрали бумажник и золотые часы. В бумажнике было 2393 р. 63 к., принятые под кв. нумер 195 от 14 сентября 1918 г. за подписью ушедшего теперь начальника тюрьмы Горш...
 Если меня не будет в живых, ты непременно требуй эти деньги, они принадлежат тебе и детям (за исключением Иришиных 200 р., которые ей нужно будет вернуть). Со мной сидят: Н.В. Якунин, Мир. Сав. Савин, Вас. Гр. Бычков, Як. Вас. Усачов и двое молодых людей Виноградов и Савин. Их семьям разрешены свидания. Если нельзя будет передать письмо от тебя, то нельзя ли хоть на словах передать, живы ли вы, здоровы ли, все ли здоровы дети, приехала ли бабушка и вообще, что у вас делается. Введено осадное положение и нужна крайняя осторожность. Целую тебя.
 Хлеб и щи дают; если можешь присылай 1 б. молока кипяченого в день, и этого пока, может быть, будет довольно. Господи, если бы вернуться к вам.
 М.

Вторник. 4 сентября, утро.

 Милые, золотые, дорогие. Я пока жив и сравнительно здоров, только плохо сплю: душно и шесть человек, лежащих рядом, храпят. Все мои товарищи по несчастью ко мне чрезвычайно добры и предупредительны. Чуть-чуть подкармливают меня, но мне стыдно пользоваться их провизией.
 С сегодняшнего дня уменьшили порцию хлеба до 1/2 ф. в день, так что приходится голодать. Если можно, присылайте бутылку кипяченого молока в день и кусочек хлеба небольшой, был бы благодарен. Не обижайте себя, дорогие и любимые мои, пока тут кое-как кормят, а сильно голодать буду - сам попрошу. В чем чрезвычайно нуждаюсь, это в весточке от вас, живы ли, здоровы ли, особенно ты, дорогая Манюша, последняя опора нашего несчастного дома. Береги себя, родная, ради Христа, умоляю тебя. Сообрази все сама, как лучше сделать ввиду вероятности всего самого худшего. Я еще не знаю, за что я посажен, никуда меня не вызывали, томлюсь неизвестностью.
 Знаю, что приехала милая бабушка, целую ей руку и прошу о том, что она и без просьбы сделает - помочь тебе во всем.
 На моих товарищей по заключению наложена тяжелая контрибуция, о себе я ничего не знаю. Ради Бога, если есть какая-нибудь возможность, дай знать о себе хотя бы на словах. Почему не приехал Яша? Что с ним? У меня нет ни бумаги, ни чернил, старый начальник тюрьмы ушел, нового пока стесняюсь просить. Может быть, ты найдешь время дойти до начальника тюрьмы и попросить его передать мне несколько тетрадей белой бумаги (они лежат во 2 ящике большого комода). Он их проштемпелюет, прошнурует и даст мне. Передайте ему химический карандаш и баночку чернил для меня. Это разрешается. Из книг я хотел бы немецкую библию (внизу шкафа с книгами), русская тут есть. Целую тысячу раз всех вас, дорогих и милых.
 Люблю вас, как свою душу. БОЛЬШЕ. Не забывайте меня.
 М.

Среда. 5 сентября.

 Дорогая, сердечная моя Манюшка. Спасибо за утешения и заботы. Жив и здоров, но тяжело на сердце. Сегодня жду решения. Верь, что ты и дети - вся жизнь моя, и за гробом, если есть жизнь, то вся с вами и в вас. Родная моя, утешай себя и детей. Безумно целовал детскую салфеточку. Какая ты нежная и чуткая, догадалась, что мне прислать. Я подаю прошение смотрителю, чтобы он выдал тебе деньги, арестованные со мной. Из них 200 р. Иришкиных. Ради Создателя, будь осторожна, в кухне ни слова. В штабе, если будешь, веди себя спокойнее. Помни, что расстреливают и женщин. Вчера мне надзиратель сказал, что мне никакая передача не разрешается. Должно быть, осудили меня без всякого допроса, суда. Если будет хорошая погода, пусть бы дети пришли под окно тюрьмы в сад, наши окна во 2 этаже против будки часового - в 4 часа дня. Хоть издалека бы взглянуть на них и на тебя.
 Целую вас без счета. Люблю вас дороже жизни. Будь осторожна и передавай хоть на словах, что нового.
 Да благословит вас Господь, Отец небесный.
 М.

Среда. 2 часа дня.

 Сейчас была Чрезвычайная Комиссия, я обвиняюсь в погромных статьях против евреев, один член сказал мне: будьте покойны, свободы вы не получите. Не унывай, дорогая, лишь бы жизнь оставили, а там воля Божия. Бесконечно благодарен за пищу, но запрещаю присылать что-нибудь кроме того, что сами едите и полбутылки молока. Заверни провизию чистой бумагой, чтобы писать можно. Ради Бога, успокойся: расстрела немедленного не будет по-видимому. Горячо целую и обнимаю ангельчиков моих и бабушку, которая тоже ангел, крепко целую.
 М.

Четверг. 6/19 сентября 1918 г.

 Дорогая, бесценная моя Манюшка. Пишу утром, 6-й день заключения. Пока жив и здоров, но тяжело на сердце. Сегодня, вероятно, будет суд и так или иначе порешат. Члены и председатель чрезвычайной следственной Комиссии евреи и не скрывают, что арест мой и суд - месть за старые мои обличительные статьи против евреев. Они называют их погромными, говорят, будто я принадлежал к Союзу русского народа и пр. Обвинение сплошь ложное, но они ищут не правды, а мести. Самое лучшее, что угрожает мне, это вечное заточение ("Свободы вы не получите, - сказал мне один еврейчик, совсем безусый мальчик, - я вам никогда не прощу").
 Всего же вероятнее подведут под расстрел. Я, сколько могу, приготовляюсь к смерти и довольно спокоен, только жаль ужасно вас, моих милых и дорогих. Как-то ты бьешься там, милая страдалица.
 Ради Бога, не посылай мне ничего вкусного - знаю, чего это стоит и как вам приходится обрывать себя во всем. Первые дни давали по одному фунту хлеба, а вчера и третьего дня по полфунта, сегодня же выдали 1/2 ф. жмыхов - ужасный, похожий на грязь. (2 п. жмыхов на пуд ржи, но рожь, вероятно, воруют.)
 Не знаю, как привыкну к этому хлебу, но буду привыкать и умоляю тебя присылать мне меньше еды. Мало будет - попрошу. Щи здешние, конечно, скверные, без соли, но пока сидят купцы - они приплачивают за прибавку мяса по 5 рублей в день. Пока я еще не вошел в пай с ними. Их, вероятно, сегодня-завтра выпустят, и тогда мое положение сразу чрезвычайно ухудшится. Теперь я в компании с почтенными и порядочными людьми (два раза у нас читается акафист Пресвятой Богородице и Николаю Чудотворцу), общее моление, вежливость, опрятность, со мной все очень любезны и почтительны. А уйдут купцы - придется проситься или в одиночное заключение, или посадят в компанию с ворами, убийцами.
 Тут не оберешься оскорблений, воровства, вшей. С такими страшно ночевать даже одну ночь, и я буду проситься в одиночную камеру или с кем-нибудь интеллигентным вдвоем. Камера - каменный мешок, железные решетки, железные двери всегда на замке, выпускают только в отхожее место да на прогулку, когда хорошая погода.
 Не скрою, дорогая моя, что даже в лучшем случае, если останусь жив, я боюсь слишком продолжительного тюремного заключения - боюсь за свое здоровье. Спать приходится на полу холодной, неотопленной, грязной каморки. Пыль и грязь, отсутствие свежего воздуха, плохое питание - того и гляди схватишь чахотку. Написала бы ты Яше. Если в Петрограде Максим Горький, не сходит ли он к нему посоветоваться, каким образом облегчить мою участь. Горький враг мой (как я думаю), но все-таки большой писатель, сам сидел в тюрьмах, сам страдал чахоткой. Он имеет некоторое влияние на вождей правительства.
 На моем столе в спальне лежит бювар, в котором есть разрешение Государственного Банка на ссуду. Разыщи доверенность, которую я тебе когда-то давал - я думаю, по той ты можешь получить, но для этого надо бы потолковать с тобой при свидании, которое дадут тебе когда-нибудь. Если можно, наведайся в Штаб, или где ты просила свидания, и с величайшей осторожностью и почтительностью вновь попроси. Обо многом нужно поговорить с тобой, дорогая. Боюсь, не выселили бы тебя из квартиры, всех, говорят, выселяют. Проси в Управлении хоть тот наш флигель, где живет Харламов, отдать нам, а потом, может быть, бабушка переселится в свой домик - возьмет вас с собой. Для этого тоже пригодилась бы помощь Яши. Слышал, что отбирают мягкую мебель, шкалы и вещи. Полное, дорогая моя, разорение, но ты не унывай - если Бог поможет пережить это время, то дождемся и лучших дней. Лишь бы детей спасти. Если вернулся комиссар и проезд в Петровск свободный, то не ехать ли вам в Петровск. Решай сама, дорогая. Спроси начальство, не дадут ли тебе мое место конторщика. Целую вас всех крепко, благославляю и обнимаю.
 Вернулся бы к милым деткам и тебе, голубка, как в Царство Небесное, но пока сижу в каменном мешке, за железными дверями. Целовал без конца милые лапочки и строчки детей и дорогого Мику, который ничего не написал папе. Подай, дорогая, прошение о разрешении тебе писать мне через начальника тюрьмы (он читать будет) - хоть бы знать почаще, живы ли вы и здоровы ли, и как живете. Будь до крайности осторожна на язык. Вернусь если когда-нибудь - будем до гроба беречь друг друга, как святыню. Лишь бы вернуться, но надежды мало. Христос с вами. Молитесь. Целую бабушку. Поклон Ирише и просьба служить.
 М.

Четверг. 3 часа дня.

 Еврей следователь лишил меня права прогулки и сказал, что мне "пощады не будет", что мои погромные статьи в руках суда и будут предъявлены мне на суде.
 Дело мое плохо. Евреи, очевидно, решили погубить меня, и я доживаю последние мои часы. Ты не волнуйся, дорогая Манюша, перетерпи скорбь и после моей смерти мужественно защищай семью от гибели сама, как умеешь. Ищи помощи у добрых людей. Расскажи детям, что я умер невинною жертвою еврейской мести. Горячо целую их заочно и благославляю на все доброе. Попроси родных твоих помочь тебе. Пусть дети, когда вырастут, читают мои книги. Пусть будут честными и добрыми людьми. Пусть вспоминают меня и верят, что я любил их, как свою жизнь. Простите меня, Христа ради, что я был слишком беспечен и не уберег себя и вас. Сегодня от вас нет весточки, и я беспокоюсь, нет ли нового обыска у вас или каких-нибудь насилий. Суд, вероятно, будет сегодня, а завтра меня не будет в живых - разве "Чудо Архистратига Михаила" (6 сент.) спасет. Молюсь моему Богу о спасении, но не надеюсь на него.
 Боже, как хотелось бы мне лично обнять вас и перецеловать. Ну, что делать. Стало быть, не судьба, дорогие мои, дожить остаток дней мирно и тихо, как мечтал я все время, отдав себя одной заботе - воспитанию детей. Умирал бы спокойно, если бы знал, что вы счастливы, но почему-то Бог излил на меня ярость свою, и я гибну в сознании, что я оставляю вас всех в тяжком и беспомощном положении. Ну, да никто как Бог и, может быть, Он спасет вас раньше, чем вы думаете. Лишь бы самим не подавать повода к худшему. Еще раз прошу тебя, дорогая Маня, простить мне за все огорчения и обиды, вольные и невольные, как я от всего сердца прощаю тебе все, а за твою любовь и ласку и тяжкую заботу бесконечно благодарю. Благославляю Яшу на все доброе. Целую Лид. Ивановну и Ольгу Ал., всем друзьям привет навеки.
 ЗАПОМНИТЕ - умираю жертвой еврейской мести не за какие-либо преступления, а лишь за обличение еврейского народа, за что они истребляли и своих пророков. Жаль, что не удалось еще пожить и полюбоваться на вас. Сейчас звонят к вечерне. Последний звон мой в моей жизни. Слышите ли вы его? Слышите ли вы меня, мои любимые. Если есть за гробом жизнь, она вся будет наполнена мыслью о вас. Целую тебя, дорогая Маня, возвращаю кольцо обручальное и последние мои гостинцы для вас.
 Милые мои, бесценные.
 Прощайте.
 М.M.

Четверг, вечер.

 Видал я вас, милые, из окна, и на душе легче. Благословил всех, хоть издалека, посылал милым отсутствующим Машеньке и Танюше свое родительское благословение Божие на века их. Спасибо тебе, родная, за то, что еще раз дала взглянуть на себя и деток. Если меня не расстреляют (чуть-чуть надежды еще теплится), то, может быть, еще увидимся в этой жизни, хотя засадят на медленное умирание куда-нибудь, откуда нет выхода. Допрос окончательный, вероятно, будет или сегодня ночью, или завтра утром. Я сравнительно спокоен. Тяжело мне было видеть печальное личико Лидочки, остальные дети - дети, и я даже рад буду, если они как можно скорее, как все дети, забудут это несчастье. И ты забудь и постарайся быть счастлива, дорогая. Если же дело затянется и я останусь здесь, ради Бога, не присылай так много еды и такой хорошей. Один день пропусти и не присылай ничего, вероятно, впрочем, что запретят и без того. Я лишен буду всех послаблений, мне обещано, что не дадут никакой пощады.
 Ну, Христос с вами, милые. Благослови вас Бог. Яшу крепко целую и прошу помочь тебе во всем. Поцелуй Олечку Самсонову и скажи, что я любил ее. И Орика ее поцелуй, и мужа. И всем Полям сердечный привет, включая Зину и А. Ив. Л. Будьте же счастливы, дорогие! Моему Володе, брату, напишешь, что перед смертью я и его вспоминал и благославлял.

7/20.IХ.1918. Тюрьма.

 Милые, родные мои ангельчики дети, целую вас заочно последний раз в этой жизни и благославляю на всю вашу жизнь.
 Слушайте маму, бабушку и всех старших, любите друг друга всю вашу жизнь и помогайте один другому, как истинные братья и сестры. Берите пример с мамочки, работайте без отдыха и ведите себя честно. Никогда не лгите, чужого не жалейте. Своим делитесь.
 Помните несчастного папу.
 Ты, милая Лидочка, старшая, будь помощницей маме.
 Ты, Гриша родной, старший сын и заботься о младших.
 Ты, Лёкушка, будь похожа на мою маму, и Мика дорогой, сдерживай свое сердце.
 Все вы дали мне много радости, благодарю вас и благославляю.
 Простите меня за все, и когда вырастите, будьте добрыми и кроткими людьми, и у вас не будет врагов.
 Обнимаю вас крепко и призываю на вас милость Божию.
 Ваш Папа.

7/20.1Х.1918.

 Дорогой Володя. М. В. тебе расскажет, что случилось.
 Пишу тебе перед смертью эти строки, чтобы поцеловать тебя последний раз, обнять и благословить. Прости меня за все. Если умру, то невинным, за статьи, когда-то писанные против евреев. Не оставь моих родных участием и советом, как я им завещал делить с тобой все, как с родным.
 Прощай же, друг и брат!
 Твой Миша.

Публикация М.Б. ПОСПЕЛОВА
 "Слово", 1992, N7

[Игорь Устинов]

Воспоминания М.В. Меньшиковой


Как убили моего мужа


 Тихо и скромно жили мы в Валдае. Наш достаток, плод долговременного, неустанного труда мужа, исчез как дым. Мы стали почти нищими. Все заработанное мужем отняли, отняли и все, что он мог бы еще заработать, так как перестали печатать, написанное им. Трудно было сводить концы с концами. Моя мама переселилась к нам, чтобы помочь нам, приглядывая за нашими малолетними детьми. Она ежедневно занималась с ними, разделяя труд преподавания с мужем. Детей у меня было шестеро, мал-мала меньше, и я ожидала седьмого. Муж учил их, гулял с ними и ходил на службу. Я хлопотала о пропитании семьи, стряпала, хозяйничала. Все возрастающая дороговизна и угроза голода тревожили меня из-за бедных ребятишек. Мы уже поговаривали о переселении в Саратовскую губернию, в уездный городок, где, как нам писали, все же легче было прокормиться бедным людям.

 О, если бы мы успели осуществить это намерение. Но вот неожиданно, негаданно, 1 сентября, в субботу, в половине восьмого утра к нам вторгаются четыре солдата и один штатский. Не предъявляя никакого ордера, они спрашивают прислугу - дома ли товарищ М.

 Прислуга отвечала: "Дома. Они у себя наверху. Я пойду доложу".

 Но они удержали ее, говоря, что сами пойдут наверх. Услыхав это, старшая дочь моя, десятилетняя Лида, прошмыгнула наверх раньше их. Муж стоял у умывальника и мылся. Встревоженная Лида сказала ему: "Папа, к тебе солдаты". Я тоже была наверху. Солдаты вошли.

 - Вы товарищ Меньшиков?

 - Да.

 - Товарищ Меньшиков, мы должны у вас сделать обыск.

 - Пожалуйста.

 Товарищи принялись за дело, рылись в комоде, перебирая всякую мелочь. Увидав авторский значок, старший солдат сказал:

 - Это монархический значок.

 Я не утерпела и сказала ему:

 - А у вас что это болтается, скажите, пожалуйста.

 - Это? Это тоже монархический значок.

 - Ну вот видите. Вы его еще носите, а у нас он только лежит в комоде.

 Перевернув все вверх дном, они добрались до старенького кортика, который муж бережно хранил в память своей юности и морской службы.

 - Почему кортик не был сдан своевременно?

 Муж поспешил отыскать и предъявить им квитанцию о своевременной сдаче оружия. Кортик же этот ему разрешили оставить на память по его просьбе.

 Из чемодана вытащили все старые дневники мужа, пачку писем и вырезки из "Нового времени". Покончив с обыском, гости заявили:

 - Товарищ Меньшиков, мы должны вас арестовать. Эти слова поразили меня как громом. За что? Что он сделал? Что они нашли? Разве можно так ни с того, ни с сего уводить из дома мирного обывателя, ни с чем с подозрительным не уличенного. Так нельзя...

 Я еще не верила своим ушам. Дети тоже испугались, стали плакать и просить солдат, чтобы отца не уводили.

 Муж старался нас успокоить, но это было нелегко. Не зная, что сказать им, я бросилась на колени перед этими сильными мира. Я дрожала и рыдала и как могла умоляла их не уводить мужа, оставить его с нами.

 Старший солдат сказал, мне:

 - Вы культурная дама и так поступаете.

 Я сказала, рыдая:

 - При чем тут культура! У детей хотят отнять отца, у меня - мужа.

 Дети заплакали еще сильнее, и, вероятно, чтобы успокоить нас, этот человек сказал, что после допроса мужа освободят. Мы поверили, но продолжали плакать. Обидно было нестерпимо.

 Человек сидел у себя дома, безропотно перенес и то, что у него отняли состояние, и то, что его лишили работы, которая была его жизнью. Все это он перенес не возмущаясь, ни в каких заговорах или попытках восстановить старое не участвовал, учил своих детей. Никого он не трогал, никого не проклинал, подчинялся всем декретам, приспособлялся к новой жизни, и вот ни за что уводят куда-то, обижают его и нас.

 Мужу разрешили одеться и выпить стакан чаю. После этого он простился с нами, перекрестил каждого из нас и, окруженный вооруженной стражей, вышел из родного дома навсегда.

 Тут мы еще больше почувствовали горе, обиду и любовь к нему. Все рыдали: моя мама, я, няня, дети и прислуга. Горе ведь обрушилось так неожиданно... Его увели в тюрьму, где сидело уже много валдайских купцов, взятых заложниками.

 Я оставила плачущих детей с мамой и, чувствуя, что что-то надо делать, не теряя ни минуты, надо помогать ему, надо найти заступников, бросилась к знакомым Птицыным за советом. Молодой сын Птицыной был арестован в эту же ночь, но наутро его уже выпустили на поруки. Может быть, освободят и мужа или хоть разрешат мне свидание с ним. Он сам лучше что-нибудь придумает, научит меня, что делать.

 Птицыны советовали мне не просить свидания с мужем сегодня же, а пойти туда лучше в воскресенье. Но когда в воскресенье я пошла просить о пропуске в тюрьму, мне сказали, что разрешить свидание нельзя. Нет служащих, от которых это зависит. Притом власть вчерашних распорядителей уже и прекращается, так как в Валдай прибыл Главный Военный Полевой Штаб.

 Вернувшись домой ни с чем, я поспешила послать мужу его спальный прибор, хлеба, яиц и записку, которую ему и доставили, несмотря на все затруднения. В понедельник утром я пошла со старшими детьми Лидочкой и Гришей в Главный Военный Полевой Штаб, помещавшийся на Торговой улице в доме Ковалева. Мы стали читать надписи на стенах этого дома "Комендант", "Комиссар", "Председатель Главного Штаба". Войдя, наконец, в указанную нам комнату, мы увидели там за столом только несколько молодых людей. Один из них занимал место Председателя. Я заметила у него на пальце чудный бриллиантовый перстень.

 Я стала просить у него пропуска для свидания с мужем, я все-таки не надеялась на то, что свидание наше состоится и что он укажет мне пути, назовет кого-нибудь, кто мог бы его защитить. Сама я решительно не знала, что делать, только с мукой чувствовала, что время дорого, что нельзя терять ни минуты.

 Молодой человек, выслушав мою просьбу, спросил меня:

 — Как ваша фамилия?

 — Меньшикова, - был мой ответ.

 Тогда он понизил голос и как бы по секрету пробормотал:

 — Я хорошо знаю вашего мужа, мои родители были близко знакомы с ним.

 Обрадованная, я спросила:

 - Как ваша фамилия?

 Он шепнул еще тише: "Князь Долгоруков. Но прошу Вас никому не говорить этого".

 Сдерживая свою радость и чтобы не выдать его перед другими сидящими в этой комнате, я шепотом сказала: "Хорошо".

 Какая неожиданная радость. Князь прямо пообещал содействовать в освобождении мужа. Однако в пропуске на этот день он мне отказал. Все же я вернулась домой, окрыленная надеждой. Приготовив мужу обед, я сама понесла ему в тюрьму, взяв с собой и детей. Детям было дико... что папа в тюрьме. За что?

 Я не могла понять, как это можно ни с того ни с сего посадить в тюрьму совершенно невинного человека.

 Хорошо, что князь Д. поможет. И хоть обед передадут мужу. Вернувшись домой, я получила первую записку от мужа, переданную нашей няне - Ирише - одной из ее знакомых.

 Во вторник утром я снова поспешила в Штаб, надеясь на этот раз получить разрешение на свидание с мужем. Князь Долгоруков занимал свое место Председателя. Выслушав меня, он громко заявил, что муж мой настолько важный преступник, что никакого пропуска к нему дать нельзя. И по всей вероятности, для суда над ним его повезут в Новгород. Я решила, что куда бы его ни повезли, я поеду с ним, и сказала об этом князю.

 Тогда он громогласно заявил мне, что назначение Штаба состоит в том, чтобы чинить суд скорый и справедливый. Князь заявил, что сам он не будет допрашивать мужа, так как он лично знаком с ним. Это могло бы навлечь на него нарекания.

 А я, развеся уши, выслушала все, что говорил мнимый князь, который оказался совсем не Долгоруким, а евреем Гильфонтом, студентом медицинской академии. Бедный, бедный муж мой, бедные мои дети.

 Когда в среду я снова пришла за пропуском, мне сказали, что Гильфонт уехал в Новгород. Я обратилась к заменявшему его молодому человеку, русскому, здоровому и раскормленному. В самой грубой форме он отказал мне в пропуске и сказал, что муж мой преступник. Он призывал к еврейским погромам. Я возразила, что мой муж никогда не призывал к погромам. Если он и порицал иной раз деяния евреев, то точно так же, как порицал и деятельность всех других людей, если она была во вред России... Он не соглашался с этим и говорил: - Ваш муж писал за деньги...

 Я заметила, что всякий берет деньги за свою работу. И вы берете деньги за вашу работу. Во всяком случае я вас прошу не говорить мне дурного о моем муже. Но он не унимался.

 - У нас есть доказательства того, что он призывал к погромам. Вот они...

 Он указал рукой на вырезки из старого номера "Нового времени", взятые у нас при обыске.

 Дневник мужа и письма к нему валялись у них тут же на подоконнике. Все это было очень бально. Кто же может дать мне пропуск для свидания с мужем?

 Комендант направил меня к комиссару. Комиссар Губа выслушал мои слезные просьбы, сказал, чтобы я пришла за пропуском лучше вечером, часов в семь. Тогда у него может быть, будет время поговорить со мной, а теперь ему некогда. Я пошла вечером и с семи часов ждала очереди в приемной. Долго, долго пришлось ждать. Сердце болело, голова кружилась от тревожных мыслей. Наконец, комиссар вышел ко мне и спросил, что мне нужно.

 - Свидания с мужем.

 - Нельзя.

 Я так плакала, что он велел меня выгнать из Штаба. Я покорилась и ушла, но в четверг вернулась попытать счастье. Страшно было пропустить благоприятную минуту, благоприятную встречу, благоприятное настроение судей. Ведь через кого-нибудь Бог поможет нам. Надо ловить, искать... В четверг в Штабе не было ни Гильфонта, ни вчерашнего комиссара, ни коменданта. На этот раз я нашла там молодого человека лет 19-ти с прекрасными грустными глазами. Я подошла к нему и стала просить о пропуске. Он пообещал походатайствовать за меня, но дать пропуска сам он не мог. Я вернулась домой. Там мне передали письмо от мужа. Он писал, что был уже допрос всем арестованным. В одной камере с мужем сидели наши купцы: Н.В. Якунин, М.С. Савин, В.Г. Бычков, Я.Б. Усачов, и двое юношей Б. Виноградов и Н. Савин. При допросе мужу сказали: "Можете быть покойны. Вы свободы не получите". Он спросил:

 - Это месть?

 - Да, месть за ваши статьи, - был ему ответ.

 Письмо было написано на клочке газетной бумаги. Бедный муж просил прислать детей в сад, прилегающий к тюрьме. Ему хотелось хоть издали посмотреть на своих малышей. Он писал, что каждый день в 12 ч. и 4 ч. он подходит к окну, к решетке, и смотрит, не гуляют ли в саду его детишки...

 Мы жили на противоположном конце города и никогда раньше в этот сад не ходили. Письма мужа были полны ласки и заботы о них.

 Он писал, что в сердце у него еще теплится слабая надежда на сохранение жизни.

 Я послала в прилегающий к тюрьме сад четырех старших детей. Только две младшие крошки остались дома. Сама я пришла в сад несколько позже. Отыскав детей, я сейчас же увидела и своего бедного заключенного в четвертом окне второго этажа. Я горько плакала и показывала рукой на свое сердце, чтобы сказать: "Смотри, как мне больно. Как невыносимо тяжело и больно выносить то, что с тобой делают".

 Он тоже отвечал понятными мне жестами, что и ему очень тяжело, и я видела, как он, бедный, горько плакал, глядя на нас из-за решетки. Несчастные дети, широко раскрыв глаза, смотрели на папу, который из-за тюремной решетки благословлял их и посылал им воздушные поцелуи. Он не сводил с них глаз и, казалось, не мог достаточно наглядеться на них. Подле него стоял у окна знакомый нам Савин, тоже арестованный. Сорок минут провели мы в этих немых разговорах, говорили глазами, сердцами, горестно и жадно глядя друг на друга.

 Когда муж сделал знак рукой, чтобы мы уходили, мы пошли, не подозревая, что это свидание было последним, что мы уже не увидим его живым. И настала пятница, страшная злополучная пятница, принесшая мне такой тяжелый удар, удар, рубивший и мою жизнь, и жизнь детей. С утра у нас что-то загорелось в трубе, мы испугались пожара. Поднялся переполох, из-за которого запоздал обед мужу. И когда няня принесла обед в тюрьму, ей там сказали, что Меньшикова увели в Штаб на допрос.

 В этот же день сын Савина принес мне пакетик от мужа, это было утром. Развернув его, я выронила из бумаги обручальное кольцо и испугалась. Муж возвращал мне кольцо. Мне стало жутко и страшно. Задыхаясь от волнения, я стала читать. Муж посылал прощальное письмо мне, детям, бабушке, друзьям и близким людям, любившим его, ценившим его. Он прощался со всеми и писал, что умирает жертвой евреев, не видя, не сознавая своей вины. Детям он посылал кусочки сахара и по леденцу. Читая и разглядывая присланное, мы горько плакали. Долго не смолкали в нашей комнате стоны и рыдания. Мама старалась утешить нас и говорила, что муж по своей мнительности, может быть, преувеличивает опасность и напрасно только расстраивает себя и нас. Неужели не спасти его? Неужели правда перед ним смертельная опасность?..

 Окончательно теряя голову, я снова бросилась в Штаб. Надо было искать защиты, спасенья... Но где найдешь их? У входа в Штаб, внизу, у лестницы, я увидала того юношу, который накануне обещал мне ходатайство. Я узнала, что его фамилия - Давидсон.

 Увидав его, я подошла к нему и стала просить о пропуске. Он посмотрел на меня, взял меня за руку и сказал: "Как мне вас жаль. Зачем вы так убиваетесь, зачем? Не плачьте. Ваш муж будет жив. Завтра я вам достану пропуск к нему".

 Я спросила:

 - А сегодня суда не будет?

 - Какой же может быть суд, когда Комиссар и Председатель суда уехали в Новгород. Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо.

 - Да... Правда...

 Мое наболевшее, измученное сердце переполнилось горячей благодарностью к этому доброму человеку. Видимо, он сочувствовал моему горю, понимал его. Я схватила его руки и стала с благодарностью целовать их, обливая их слезами. Как я благодарила его за себя и своих детей...

 Я поверила тому, что он поможет спасти мужа, поможет сохранить ему жизнь. Ведь в этом все... В этом главное. Как ни ужасно, как ни мучительно все, что мы переживаем, но готовы тупеть и худшее, готовы выносить еще что угодно, только бы сохранить ему жизнь и не допустить злодеяния. Несколько успокоенная и обнадеженная Давидсоном, я иду домой и на городской площади встречаю знакомую купчиху. Она останавливает меня и радостно сообщает, что из Петрограда приехал некий Ликас и что он просил передать мне, что в Петрограде усиленно хлопочут за мужа. В разговорах об этом мы дошли до ее дома. Она вызвала Ликаса, который сейчас же рассказал мне, что инженер Оранжереев усиленно хлопочет об освобождении мужа. Переговорив с Ликасом, я решила немедленно послать еще в Петроград срочную телеграмму для ускорения и усиления ходатайства. У меня не было с собой денег, но Ликас вызвался сейчас же отправить телеграмму в Петроград. Прощаясь со мной, моя знакомая взяла с меня слово, что я сегодня же отслужу молебен св. Трифону и Иоанну Воину. И я вернулась домой почти вполне успокоенная.

 Накормив обедом всех своих, я заперла дом, и мы все вместе - бабушка, няня, дети, я и прислуга - пошли служить обещанный молебен, но горе: подойдя к церкви, мы увидели, что собор и церковь Введения закрыты. Служить молебен можно было только на кладбище. Неужели Бог не хотел выслушать нашей общей дружной молитвы?

 Мы снова приуныли. Стало тяжело и жутко. Я послала няню к тюрьме в сад, вместе с детьми надеясь, что муж уже вернулся туда, а сама поспешила отнести Ликасу деньги за телеграмму. Хотелось убедиться в том, что он послал ее. Мама вернулась домой. Пока дети шли с няней к тюрьме, стал накрапывать дождь, поднялся ветер, все сильнее и сильнее, разыгралась настоящая буря. Видно, и небо возмутилось совершаемым грехом.

 Разве не грех было это осуждение на казнь невинного человека, честного труженика, талантливого писателя, трудами и талантливостью которого гордилась бы всякая страна, в которой люди не сошли с ума.

 Небо омрачилось. На озере забушевали волны. Лодки так и рвало, так и бросало. Казалось, любимое озеро моего мужа кипело гневом, скорбью и негодованием.

 Дети с няней дошли до Штаба и остановились в воротах, чтобы переждать ливень и бурю. Только старшая моя девочка, 10-летняя Лидочка, невзирая на ливень, побежала в лавку за мясом. Остальные дети укрылись от непогоды в Штабе.

 Няня услыхала тут, что сейчас идет суд над моим мужем. Не прошло и десяти минут, как дети услыхали громкое бряцание оружия, говор и смех, и на улицу высыпало человек 15 вооруженных солдат-крсногвардейцев. Это была стража, окружающая мужа. Он шел среди них в одном пиджаке и своей серенькой шапочке. Он был бледен и поглядывал по сторонам, точно искал знакомого доброго лица. Неожиданно увидав детей так близко, он просиял, рванулся к ним, радостно схватив на руки самую маленькую Танечку и крепко-крепко прижал ее к груди. Муж поцеловал и перекрестил ее, хотел поцеловать и благословить и тянущуюся к нему Машеньку, которая с волнением ждала своей очереди, но его грубо окрикнули, приказывая идти вперед без проволочек. Муж гордо посмотрел на них и сказал:

 - Это мои дети. Прощайте, дети...

 Он успел сказать няне, что его ведут на расстрел. Пораженная ужасом, няня замерла на месте, затем убедилась, что его ведут действительно на расстрел переулочком к берегу озера, которое он так любил. О подробностях казни нам после рассказывала мещанка, видевшая убийство из своего дома, находящегося напротив места расстрела. Придя под стражей на место казни, муж стал лицом к Иверскому монастырю, ясно видимому с этого места, опустился на колени и стал молиться.

 Первый залп был дан для устрашения, однако этим выстрелом ранили левую руку мужа около кисти. Пуля вырвала кусок мяса. После этого выстрела муж оглянулся. Последовал новый залп. Стреляли в спину. Пуля прошла около сердца, а другая немного повыше желудка. Муж упал на землю. Лежа на земле, он конвульсивно бился, он бил руками об землю, судорожно схватывая пальцами ее. Сейчас же к нему подскочил Давидсон (будь он навеки проклят) с револьвером и выстрелил в упор два раза в левый висок.

 Слова свои Давидсон, наконец, привел в действие. Как рассказывали после мне вместе сидевшие с мужем, при допросе (это было в тюрьме), при котором был и Давидсон, он сказал:

 - Я сочту за великое счастье пустить вам (мужу) пулю и лоб.

 Дети расстрел своего папы видели и в ужасе плакали. Извергам было мало одной казни. Через четверть часа после расправы с мужем, бедным мучеником, на то же место привели другого невинно осужденного молодого человека, почти мальчика, сына уважаемого М.С. Савина. Восемнадцатилетний юноша, только что окончивший реальное училище, отсидел три месяца в тюрьме, после чего выслушал смертный приговор. Выйдя из Штаба, молодой человек увидал своего несчастного отца, который подошел к Давидсону и просил у него разрешения проститься с сыном. Давидсон учтиво ответил:

 - Сделайте одолжение, если желаете, чтобы в результате оказалось два трупа, а не один.

 А бедного юношу повели на то же место, где только что убили моего мужа. Несчастный старый отец шел сзади, издали благославляя сына и горестно выкрикивая, сквозь слезы:

 - Прощай, дитя мое ненаглядное. Прощай, моя радость, дорогой мой сын. Да благословит тебя Христос... Прощай, сынок.

 Но сын его шел храбро на расстрел. Встречаясь со знакомыми, он улыбался и прощался с ними. При повороте за угол в переулок, к месту казни, молодой Савин снял фуражку и в последний раз поклонился своему отцу, прощаясь с ним. Молодой человек просил, чтобы ему не стреляли в спину, говорил, что он готов встретить смерть лицом к лицу. Этот мученик также был убит с нескольких залпов. Двумя пулями в сердце и одной в живот он был убит. Но когда этот юноша упал на землю, к нему подбежал красногвардеец и еще раз выстрелил в упор в висок. Мозги вылетели у молодого человека, обрызгав издевавшегося над убитым. Во время второго издевательства над жизнью человека труп мужа еще лежал тут же.

 После свершения казни Давидсон подошел к убитому горем старику и сказал ему с изысканной любезностью:

 - Ваш сынок прислал вам последний привет. - И он сделал жест рукой, означавший, что сына уже нет в живых.

 Савин-отец стал просить, чтобы ему выдали тело убитого. Давидсон разрешил это, а затем отправился еще в квартиру казненного, чтобы передать последний привет сына несчастной матери.

 Отцу убитого юноши, когда он увозил тело сына домой, пришлось мозг подбирать в платок.

 Пока совершались эти ужасные злодеяния, я ничего не подозревая и твердо надеясь на успех петроградского ходатайства, отнесла деньги за телеграмму и спокойно пошла домой. Я не слыхала даже выстрелов, которые слышали все, кто был на улицах. Проходя мимо дома моих знакомых - Птицыных, я увидела заплаканные лица девочек. Я также заметила, что их прислуга, увидав меня с балкона, точно отшатнулась в ужасе. Что с ним, что такое?.. Я вошла к ним и прямо спросила: "Что случилось?"

 Елизавета Петровна Птицына, смущенная и печальная, ничего не ответила, но молча поднесла мне ложку брома. Я удивленно спрашивала, зачем это, и говорила, что я совсем спокойна.

 Тогда она сказала, что в Штабе идет суд над мужем и чтобы я шла туда. Я не поверила. Ведь мне сказали, что суда не будет. Но она настаивала на том и дала мне в провожатые своего взрослого сына Костю.

 Мы побежали вдвоем под страшным ливнем. Поднимаясь по лестнице на площадке, в густых облаках табачного дыма я увидела мальчишек-красногвардейцев, довольных, сытых, гогочущих. Спрашиваю:

 - Правда ли, что судят Меньшикова?..

 В ответ взрыв грубого хохота. И сквозь смех вопросы: "Это ученого этого? Это профессора в золотых очках? Да его уже давно расстреляли на берегу озера". Я, как ужаленная, вскрикнула: - Звери проклятые!..

 Толпа бросилась на меня с винтовками.

 - Ты смотри, - кричали солдаты. - Ты у нас поговори...

 Но я потеряла сознание и тут же упала как мертвая. После того как на меня вылили ковш холодной воды, я очнулась. Я обезумела от горя и ужаса. Мысли мешались. Я то рвалась к озеру, то просилась в тюрьму. Костя Птицын не отходил от меня и отвез домой. Здесь ждало меня новое горе с мучительнейшими переживаниями. Я увидела моих несчастных сирот, измокших, дрожащих, бледных, перепуганных и горько рыдающих. Больше всех убивалась и плакала трехлетняя Машенька. Она ломала крошечные ручонки, горестно твердила, не переставая: "Папочку убили злые люди"...

 Моя старшая дочь Лидочка, возвращаясь одна из лавки, почему-то пошла не обычным кратчайшим путем, а берегом озера. Подойдя к краю берега, она увидала на земле что-то прикрытое плащом, и на вопрос к стоящим тут же людям, что это, бедной девочке ответили: "Твой папа". Лида зарыдала и бросилась бежать домой. Она сказала мне, что и сама узнала папу по сапогам, узнала по его ногам.

 Непрерывные вопли и плач все время стояли у нас в квартире, включая и прислугу.

 Бабушка и Лидочка поехали в Штаб просить, чтобы нам отдали тело мужа. Выслушав просьбу бабушки, Давидсон сказал:

 - Кто что заслужил, то и получил.

 Бабушка заметила:

 - Зять мой далеко не то получил, что заслужил.

 Услыхав ее слова, красногвардейцы стали негодовать и сказали ей: "Ты, бабка, помалкивай, а то и с тобой разделаемся. Бери свое собачье мясо. Нам оно не нужно". Перепуганная Лидочка стала торопить бабушку домой. Тела все равно еще нельзя было получить, так как милиция была закрыта. Когда мать моя выходила из Штаба, Давидсон, преисполненный услужливости, вынес ей пальто мужа.

 И вот настала страшная, убийственная, мучительная ночь. Надо было понять, перенести, пережить эту ночь, понять, что не спасли, дали убить, казнить. Боже, Боже... утром в субботу я отправилась в милицию с няней Иришей, где я получила разрешение на выдачу мне тела. Мы вошли в покойницкую при земской больнице. Муж лежал на полу. Голова его была откинута назад. Он лежал с открытыми глазами, в очках. Во взгляде его не было ни тени страха, только бесконечное страдание. Выражение, какое видишь на изображениях мучеников. Правая рука мужа осталась согнутой и застыла с пальцами, твердо сложенными для крестного знамения. Умирая, он осенял себя крестом. Я упала перед ним на колени, положила голову на его израненную грудь и, не помня себя от муки, долго выдачи голосила, как простая баба. Я силилась приподнять дорогую мне голову, но не могла. А из окружающих никто не хотел помочь мне. Вероятно, боялись.

 С величайшим трудом мы все же вдвоем с Иришей подняли тело и положили его на дрожки. Я обняла моего покойника и так повезла через весь город. Не знаю, какими словами передать все то, что я чувствовала, убитая горем, беременная, пораженная так неожиданно разразившимися событиями.

 Я так гордилась мужем, гордилась его умом, душой и талантом, его честностью и правдивостью, его трудолюбием. Как ни чернили его своей клеветой не согласные с ним писатели, все же много было людей, понимавших и ценивших его. И за детей я гордилась таким отцом. Я знала, что во всякой другой стране его ценили бы, берегли и оградили. А здесь... За что у меня отняли и так зверски такого мужа, у детей такого отца. Теперь мне осталось только это дорогое, холодное, изувеченное тело человека, с которым я жила одной жизнью.

 Мы привезли его домой. Ушел под стражей, вернулся холодным трупом. Спасибо, соседи мои Степановы помогли мне внести его в дом и положить на стол. Бедные дети, пораженные, испуганные, печальные подошли к нему близко. И все мы вместе плакали.

 Труп закоченел. Пришлось разрезать одежду, и мы увидели его ужасные раны. Стреляли в сердце. В груди был вырван кусок тела. Мы стали закладывать раны марлей, промывать и забинтовывать их. Убрав тело, мы положили его на стол. Изверги, что они сделали с ним...

 На второй день, слава Богу, в мое отсутствие зашел к нам Давидсон. Он попросил показать ему покойника, но мама не исполнила его желания. Тогда он повторил: "Кто что заслужил, то и получил".

 Бабушка спросила его, почему пуля засела в лобной кости, ведь стреляли в сердце. Убийца сказал:

 - Это сделал я, чтобы прекратить конвульсии...

 Он сказал еще бабушке, что был поражен героизмом, с которым муж шел на казнь. Мама моя ответила:

 - Зять мой и не мог идти иначе.

 Увидав у нас портрет мужа, Давидсон стал просить, чтобы ему отдали один из них. Мама отказала.

 Няня же Ириша, думая, что он искренно желает получить изображение покойного, вынесла принадлежащий ей фотографический снимок и отдала ему. Его вывесили в Штабе с надписью:

 "Меньшиков, расстрелянный 7 сентября как контрреволюционер вместе с Косаговским и Савиным". Места, где засели пули, на фотографии были также прострелены. Давидсон также спросил мою мать, каково мое материальное положение. На ответ мамы, что очень тяжелое, он заметил, что МЫ позаботимся о детях и поместим их в школы. Он вынул 5 керенок по 20 рублей и протянул их маме для передачи мне. Мама подумала, что это деньги убитого, хотела дать ему квитанцию в получении их, но Давидсон с важностью сказал:

 - Нет, это мое личное пожертвование, мое пособие вашей дочери.

 - Простите, но я не посмею предложить ваших денег дочери, - так отвечала мама на его пожертвование, и ему пришлось убрать свои серебреники. Кроме него, к нам из Штаба приезжал еще верховой, сын комиссара Губы. Он отрапортовал, что прислан из Штаба просить у меня цветов из нашего сада для украшения могилы убитого комиссара Николаева. Я сказала, что у меня нет цветов даже для своего дорогого покойника, а если они желают наломать цветов в саду, пусть ломают.

 Похоронили мы нашего талантливого журналиста и критика очень скромно, на кладбище у вокзала. Могилу вырыли у самого алтаря кладбищенской церкви.

 Дети горько и неутешно плакали, и опять больше всех убивалась и рыдала маленькая Машенька. Заливаясь горючими слезами, она горестно бормотала:

 - Бедный мой папочка. Бедный, бедный папочка.

 Глядя на их непосильное детское горе, хоронивший мужа священник тоже плакал. После погребения мужа, я просила копию с приговора суда. Мне ее дали. В этом документе вина мужа была обозначена, как явное неподчинение Советской власти.

 Зная, что это совсем неправда, я спросила выдавших копию.

 - В чем же, однако, выразилось это неподчинение. Когда, кому и где он не подчинялся? Мне ответили:

 - Он подчинялся Совету из-под палки.

 И за это убили человека с душой и талантом, конечно, убили, не ведая, что творят.

 И после такой жестокой и возмутительной расправы с моим мужем ко мне еще явился Председатель ИХ клуба заявить, что ему нужны для клуба висячие лампы и люстры.

 Впрочем, взглянув на мою лампу и вообще на нашу нищенскую обстановку, он сейчас же сконфуженно удалился. В сороковой день после смерти мужа явился ко мне другой военный, тоже из клуба, чтобы я отдала им библиотеку мужа. Я сказала, что у покойного не было библиотеки. Остались кое-какие научные книги, которые едва ли пригодятся для клуба.

 - Почему, - обиделся пришедший, - у нас в клубе все высокообразованные люди.

 Позже я узнала, что на суде мужа был один очевидец, случайно попавший туда. В день суда он проходил мимо штаба и очень удивился, увидев среди красногвардейцев своего бывшего товарища по школе. Он спросил:

 - Как ты попал сюда?

 - Из-за хлеба, - отвечал тот, -да и не рад, теперь вот расстреливать людей заставляют. Сегодня Меньшикова поведем. Хочешь послушать суд?

 Они пошли и сели. Вызвали моего мужа. Он был спокоен. Комиссар Губа прочитал ему приговор к смерти через расстрел.

 Муж вздрогнул и побледнел. Его спросили:

 - Что вы имеете сказать?

 Муж не проронил ни звука, и после нескольких минут глубокого молчания его повели на расстрел.

 Очевидцы мне также рассказывали, что русские солдаты не согласились расстреливать мужа и отказались. Тогда были посланы инородцы и дети - сыновья комиссара Губы. Одному 15, а другому 13 лет.

 Вот что мы пережили, вот какое страшное горе обрушилось на нас и так внезапно, так неожиданно. Пришли, схватили, увели, замучили и убили. Казнили за неподчинение Советской власти, ни в чем, однако, не проявленное и ничем не доказанное.

 Но судьями были: Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа...

 Несчастная наша Родина.

М.В. МЕНЬШИКОВА

 "Слово", 1992, N7

[Игорь Устинов]

Имперское мышление и имперский национализм М.О. Меньшикова

  Все более современной становится мысль В. В. Розанова о том, что при демократическом принципе, завладевшем Россией, ""быть в оппозиции" - значит любить и уважать Государя...", а ""быть бунтовщиком" в России - значит пойти и отстоять обедню" . Пусть же эта благородная "оппозиция" духу времени и духовный "бунт" против прививаемой демократией теплохладности будут нашими всегда возможными ответами на внутреннюю и внешнюю агрессию против Отечества.

 Демократия облила грязью и опошлила многие глубокие русские традиционные воззрения. Сколь однозначно ругательным еще недавно было словосочетание имперское мышление. Демократические идеологи старались убедить великую нацию, что ей не нужно, неудобно, наконец, невыгодно быть имперской нацией, что ей будет легче и спокойнее жить мелочными проблемами, занимающими швейцарца или люксембуржца, проблемами биологического потребления, а не духа и творчества. Биологическое существование рефлексивно, несмело и творчески бесплодно; дух же всегда сознателен, дерзок и не может жить без творчества.

 Почему же так боятся Империи?

 Страшит врагов имя русское, чувствуют они, откуда может прийти им бесславный конец. Это слово несет опасность для демократии, поскольку потенциально может стать знаменем русского объединения. Империя несет современному распадающемуся русскому миру национальную концентрацию.

Каждая нация, доросшая до великой мировой роли, стремится построить свою Империю, свой мир, свою цивилизацию, которая предъявляется остальному миру как высшее развитие национально-государственного таланта. Империя развивает национальные идеалы до некоей универсальности, внутри которой могут свободно чувствовать себя и все другие народы. Имперское сознание вырабатывает особую ответственность перед Историей - ответственность хранителей идеалов христианской государственности и охранителей мира от всякого посягательства на тихое в нем житие во всяком благочестии и чистоте. Имперское сознание появляется как результат осознания нацией своей великодержавной миссии, то есть как осознание особой задачи нести миру свои государственные идеи, выраженные в идеалах правды, порядка и справедливого общежития.

 "Нам же, - писал М. О. Меньшиков, - простым гражданам, несущим трудовою жизнью своей тяжесть государственности, нельзя не прислушиваться к вечным заветам. Мы хорошо знаем, что эта святыня народная - Родина - принадлежит не нам только, живым, но всему племени. Мы - всего лишь третья часть нации, притом наименьшая. Другая необъятная треть - в земле, третья - в небе, и так как те нравственно столь же живы, как и мы, то кворум всех решений принадлежит скорее им, а не нам. Мы лишь делегаты, так сказать, бывших и будущих людей, мы - их оживленное сознание, - следовательно, не наш эгоизм должен руководить нашей совестью, а нравственное благо всего племени" .

Имперское мышление - русская Консервативная традиция

 Имперское мышление давно стало русской консервативной традицией, но как тип сознания оно изучено крайне слабо. Что же такое консерватизм и имперское мышление? Попробуем дать этим понятиям несколько определений.

 Консерватизм может быть разным - как левым, так и правым. Всякая идея, положительно сформулированная, выраженная словами и ставшая традицией для ее приверженцев, формирует консервативное, или традиционное, восприятие этой идеи. Поэтому консерватизм сам по себе не несет ни положительного, ни отрицательного содержания. При рассуждении о консерватизме необходимо обращать большее внимание на ту базовую идею, традиционным пониманием которой он (консерватизм) является. В нашем случае мы говорим об имперском консерватизме, то есть о сложившемся в дореволюционной публицистике традиционном понимании значения Империи и идеи империализма.

 Консерватизм, как здоровый скепсис, всегда готов держаться за сложившуюся традицию до последнего, пока жизнь не докажет безусловной жизнеспособности нового или не отвергнет его. Консервативное сознание чистоплотно в мыслях, оно гарантирует обдуманность решения, сверенного с исторической традицией. Через него, как через сито, просеиваются в сознании людей все их помыслы и остается только ценное и весомое, а ненужное и вредное извергается вон.

 Консерватизм имперского сознания, соответственно, оставляет в своем багаже все жизнеспособное, отвергая все жизнеразрушающее или не способное к жизни. Имперское сознание является достоянием лишь великих наций, наций, осознающих и желающих являть миру свой национальный идеал справедливого государственного общежития. Наличие подобного сознания есть положительный знак психологической зрелости нации, способной самостоятельно, часто вопреки всем жить так, как она считает правильным, и являть тот идеал правды, который лежит в основе всей системы жизнедеятельности народного организма.

Имперский консерватизм необходим для движения против течения, для создания почвы, на которой со временем могло бы вырасти здание Русского Дома; почвы, периодически уничтожаемой новыми социальными переворотами. Консерватизм - это устойчивость общества и государства во время социальных бурь, внутренняя защита государственного и общественного организма против проникающих в него разрушительных политических бактерий.

 Консерватизм - это психологический элемент социального иммунитета любого государства, с потерей которого, как при СПИДе, обезоруженный государственный организм быстро хиреет и умирает в страшных муках, пораженный антителами.

 Имперский консерватизм - это государственное и церковное единство, в противоположность республиканской федеральности;

 это борьба с любыми проявлениями распада и сепаратизма в обществе и государстве. Федерализм нисколько не спасает от сепаратизма, а дает этому движению дополнительные силы, вынашивая и растя новые расколы и будущие проблемы. Нет никакой другой возможности остановить этот процесс, кроме решительного перехода на имперский путь развития с его безусловной унитарностью в государственном строительстве.

 Жить особо, по-своему, самобытно, самостоятельно, своим умом, дается не каждому. Легче всего пытаться скопировать соседа, жить чужим умом, не напрягая свои духовные силы, которые без подобного напряжения остаются неразвитыми и не способными на большие дела. При такой подражательности можно ли говорить о великой нации, можно ли вкладывать всю душу, всю энергию в такое нетворческое существование?

 Отказ от самобытности является отказом от возможности называться и быть великой нацией, отказом от самого себя, предательством себя и продажей первородности, то есть того предназначения, которому должна служить каждая нация в этом разнообразном мире. Отказ от самобытности - это появление еще одного живого народного трупа, смоковницы, не приносящей положенного ей Богом плода. Это духовная смерть, смерть, с которой прекращается возможность для нации быть творцом своей жизни. Происходит превращение ее в биологический организм, со временем неизбежно становящийся удобрением для великих наций, не отказывающихся от дара творческой самобытности.

 Наша современность расхолаживает, раскаляет (в противоположность закалке), расслабляет и пытается убедить в ненужности сопротивления течению дел. Зарабатывай и отдыхай, пей и веселись - вот ее лозунг!

 "Новгородцы, - по замечанию Костомарова, - пропили свою республику. Афиняне проели свою. Едва ли не от той же причины пала величайшая из республик - Римская. Демократия начинает с требования свободы, равенства, братства, кончает же криком: хлеба и зрелищ! А там хоть траве не расти!"

 В этом нет ничего, что должно относиться к человеческой личности. Человек - это творец, раскрывающий в своей жизни дары Божий. Демократический идеал потребляющего человека выглядит мерзко и склоняется скорее к идеалу животного, а не богоподобного создания, каковым является человек. Человек же с большой буквы - это творец, в отличие от человека толпы, человека идеала демократически-мелочного и к творчеству не способного...

Дробные Корни территориального сокращения России

 Территория России сокращается, чахнут ее силы. А почему? Не потому ли, что по свержении Монархии и разрушении Российской империи мы стали инертны и сами готовы сузить размеры своего влияния в стране и мире? Пока были Государи, которые вдохновляли, а порою и просто заставляли нацию энергично бороться за свое существование, Империя росла и крепла, могла защищать свою Веру и братьев по крови. Не потому ли теперь Бог не дает нам сил, необходимых для широкого Возрождения Отечества, что не желает вливать драгоценное вино творчества и энергии в саморвущиеся мехи? Зачем давать дары тем, кто не ценит их и готов закопать в землю и имеющиеся уже таланты?

 Только желающим много и со смыслом тратить могут даваться большие силы. Только тем, кто знает, па что их употребить, они нужны. От беспечных и не желающих нести тяготы, неизбежные при реализации большого дарования, таланты эти отнимаются и отдаются другим - более верным, жертвенным и рачительным. Необходимо быть готовым к большой отдаче сил, к жертвенности, которая одна только может способствовать получению нацией тех громадных сил, что необходимы для возвращения Имперской государственности и способности решать великие дела. Кому много дается, с того много и спрашивается; кто на многое готов, тому многое и суждено совершить.

Русские - прирожденные империалисты. Империя - традиция, храпящая в душах и сознании нации всегда возможный для реализации один из самых больших талантов русского народа - талант к государственному строительству. Талант, по своей силе редчайший в мире, - талант подчинения всех одной объединяющей цели и возможности отказа от свойственного всем (в большей или меньшей степени) эгоизма во имя блага ближних; талант, воспитанный и окрепший за века активной церковной и государственной жизни...

"Троноспособность" - основа имперского сознания

 Можно не стремиться в Отечество Небесное, но тогда смерть духовная неизбежна; можно не делать ничего для своего Отечества земного, но тогда зачем нужен такой гражданин Отечеству Небесному?!

 Как говорил один философ-романтик прошлого, "каждый человек должен быть троноспособным". Не в смысле повального самозваного стремления занять царский престол, а в смысле всегдашней готовности решать великие гражданские дела и нести государственные тяготы, которые в большом количестве внезапно могут падать на человека.

 О мире окружающем человеку бессознательно дают информацию органы чувств и нервные окончания. На последующем же этапе ум и сердце сознательно осмысливают полученные знания. Нация в мире живет бессознательно, как психологический тип, и сознательно осмысливает реалии этого мира через лучших своих сынов, вырабатывая осознанный тип поведения в той или иной ситуации. Без решающего влияния этих лучших людей на поведение нации она реагирует на предлагаемые миром раздражители реактивно, рефлекторно, бессознательно и бесцельно.

 Имперское сознание несет то исцеление обществу, прошедшему через идеологический демократический пресс коммунизма и либерализма, которое можно уподобить лечению косоглазия, требующему от пациента много времени и большого напряжения. Лечение современного общества, политически косоглазого, через внедрение в его сознание текстов творцов русского самосознания потребует также много времени и напряжения, но при определенной последовательности лечения и тщательном отборе "идеологических препаратов" результат должен быть достигнут. Результат коррекции зрения должен дать выработку нового взгляда нации на окружающий мир и на саму себя. Необходимо взглянуть на многие вещи глазами людей, зрение которых было особенно напряженно, точно и совершенно.

 Почему это важно? Взгляд человека из дореволюционного свободного русского мира на вещи непреходящие может быть наиболее точным в силу нескованности его мышления инородными идеологическими наслоениями или малой образованностью. У них была более высокая колокольня - Империя, с которой было дальше и глубже видно, в отличие от современного равнинного состояния России.

 Национальное творчество - дело, не свободное от молчаливого требования предков следовать выработанной ими традиции миросозерцания. Мифотворчество современных неоязычников, сочиняющих завлекательные картины не существовавших никогда русских миров прошлого, не может утешать мыслящего человека. Им невозможно руководствоваться в реальной жизни. Одни фантомы быстро сменяют другие. В таком мире нет основания. Это своего рода виртуальная реальность, которая поддается командам человека, в ней находящегося, но в которой нельзя жить и тем более в ней нельзя ничего сотворить реального. Это наркотик для слабых натур, готовых скрыться от печального современного положения России в доисторические видения бойких неоязыческих рассказчиков, подавляющих способность критически осмыслить реальность и ловко держащих слушателей в своих руках.

 Идея Империи - единственная идея, которая может противопоставляться в области политики таким разрушительным идеям, как демократия, революция и т. д. "Империя" - более выразительное слово, нежели "Монархия". Это то слово, которое может и должно стать знаковым словесным символом возрождения русской государственности.

 В политике трудно представить принципиально недостижимые сугубо социальные цели. Волевое желание, любовь к идеальному может двигать горами, разрушать мифы демократии и строить великие империи.

 "Империя, - писал Михаил Меньшиков, - как живое тело - не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам. Мало победить врага - нужно довести победу до конца, до полного исчезновения опасности, до претворения нерусских элементов в русские. На тех окраинах, где это считается недостижимым, лучше совсем отказаться от враждебных "членов семьи", лучше разграничиться с ними начисто".

В политике стушевался - значит, проиграл. Побеждает упорно твердящий свое, не сомневающийся и не позволяющий другим глубоко впадать в сомнения.

Ставь высшей целью достижение идеального и не бойся надорвать силы. Имперское величие, его почти недосягаемый идеал один может сохранять энергию стремления к возрождению Империи. Эту дорогу осилит лишь упорно идущий по ней вперед.

 Что можно противопоставить демократии с ее идеей слепого большинства и разрушительного федерализма? Только идею Империи. Только Империя и Православная Церковь будут всегда препятствием к демократизации мира.

 Если федерализм Швейцарии и США объединял разрозненные земли, то он нес в себе зерно государственного строительства. Федерализм же в России делит единое русское государственное тело между инородными местными центрами, а значит, несет антигосударственное, анархическое, сепаратистское, разрушительное начало. Федерализм погубил Россию в границах СССР, он погубит ее и в границах Российской Федерации, если не перестанет быть государственным догматом.

 Демократии , толпе, можно противопоставить только Монархию и олицетворяемую ею Личность. Только организовав нацию в групповые профессиональные союзы, можно победить и переродить демократию толп в подчиненную власти наследственных Государей единую Империю русской нации.

Империя - это русская свобода. Свобода честного, законопослушного гражданина, которая противоположна демократическим свободам. ""Державы" иного, - писал М. О. Меньшиков, - более древнего, более близкого к природе типа, именно монархические, в состоянии гораздо легче, чем "республиканские штаты", регулировать бедность и богатство, защищая слабое и отставшее большинство подданных от слишком уж прогрессирующих по части кармана".

 Среди прочих особенностей имперского сознания можно назвать стремление к самодостаточности русского мира без закрытости внутри него; активность русского "я" (имперского сознания) в самоопределении себя в человеческом мире; противоположение себя другим - в силу ощущения, что "мы" не "они". Ощущение, совершенно естественное человеческому сознанию, способному отличать родное от чужеродного.

Империя как вершина государственности - историческая награда русской нации за жертвенность в своем многовековом существовании, в развитии духовных сил и государственных дарований.

 Государства - малые и средние - не способны к самостоятельности, к самостоятельному существованию в политике, и великие государства всегда навязывают им свою волю. Самостоятельность - привилегия сильного и смелого. Стать самостоятельным, развить до имперских масштабов свои силы - это подвиг, на который не многие решаются и достигают цели. Необходимо больше ценить и глубже осознавать призванность России к мировой деятельности и не стремиться к успокоенности и беспечному существованию.

"Если есть нравственное убеждение, - писал Л. А. Тихомиров, - что присоединение к империи той или иной чуждой области определено необходимой силой обстоятельств, то вопрос о желании нашем взять ее или ее желании присоединяться имеет лишь второстепенное значение. Хотим или не хотим - должны быть вместе".

 Это вопрос государственной целесообразности, а не вопрос нрав нации на самоопределение; нельзя, помня все время о свободе других наций, постоянно забывать о свободе своей.

 Вообще, глупо и нерезультативно вспоминать о политике и о политическом образовании, когда уже стреляют танки. Об этом нужно задумываться значительно раньше, возможно, тогда и стрелять придется значительно меньше. Дурная голова в данном случае не дает спокойно лежать на складах оружию.

 У русских людей еще слишком мало сил, чтобы и эту малость растрачивать, каждые несколько лет, в никуда. Идеология, формирование идей, вербовка соратников, политическое миссионерство должно предшествовать всяким решениям о политическом переустройстве.

 Одновременно слишком соблазнительно и слишком глупо идти в лоб с незначительными силами на массивное препятствие. Надо менять тактику противодействия, перестраивать ряды последователей, изменять планы, точки своей обороны и более правильно оценивать силы противника.

 Не надо смущаться малостью наших сил - сегодня это наше несчастье, завтра оно может постичь наших врагов. Надо научиться бороться - живя. Идеологическая борьба сродни партизанской: точечные удары, небольшие дела, борьба за выживание.

 Настоящая русская трагедия в том, что каждое поколение современных русских мыслителей уподобляется человеку, ищущему цель своего пути, но не спрашивающего о пей ни у одного из встречаемых по дороге.

 Вновь и вновь мы попадаем в тупики и принуждены возвращаться, искать заново верный путь. Благо если но этому пути никто до нас не хаживал, то и спрашивать было бы некого. Но ведь часто дело совсем не в этом, а в том, что мы не любознательны и поспешно проходим мимо тех русских мыслителей прошлого, которые много могли бы нам поведать о пути к цели и даже о самой цели Имперского пути.

 Одним из этапов Имперского возрождения Отечества должно стать определение письменного корпуса материалов об имперском сознании, его идеологическое и историческое изучение. Необходимо стремиться быть созвучными предыдущим поколениям, развивавшим идеологические основы имперского сознания; прислушиваться к заданному ими тону размышлений, чтобы не звучать фальшиво самим.

 Журнал "Москва" на страницах своих книжных приложений занимается подобной идеологической работой по выяснению и опубликованию наиболее интересных для современников текстов, могущих быть отнесенными к наследию имперского гражданского сознания...

Имперский национализм Михаила Меньшикова

 Понятие нации крайне не разработано в русской литературе:

 доселе русским обществом было приложено слишком мало усилий, чтобы исследовать и понять самое себя. Это очень печально сказывается на современном сознании русских, не склонных уважать себя и свою нацию, которую не знают. Внимание русского человека никак не обращено на самого себя, на своих ближних, что неблагоприятно для формирования личности.

 Самоуважение не может произойти откуда-нибудь извне, оно должно родиться из самоощущений, самоосознания. Мы построили самую большую государственность в мире и крайне плохо изучали и знали ее жизненные основы и в конце концов потеряли ее в 1917 году. Как бы то же самое (т. е. целостность нации, ее единство, существо) не потерять нам и в лице нации. Эта потеря будет такой же страшной. Если в государстве мы потеряли стальную оболочку, без которой в этом мире всеобщей борьбы всех против всех ни одна великая нация не может жить, то, потеряв национальные черты, наш народ превратится в толпу, безликое население без каких бы то ни было нравственных и психологических скреп, которые и делают из однородного населения нацию. С потерей чувства национальной родственности мы потеряем саму целостность нашего тела народного; разложение начнется уже на самом примитивном уровне - на уровне физически уничтожающейся материи.

 Вот чтобы не допустить и этой психической катастрофы, нам необходимо изучать самих себя, исследовать свою национальную психологию. Это изучение поможет нам осознать наши национальные, характерные душевные особенности, которые и должен защищать всякий, любящий свой народ.

 Что же такое национальное чувство и национальное самосознание? Дадим несколько формулировок, принадлежащих профессору психологии Павлу Ивановичу Ковалевскому: "Национальное чувство есть прирожденная принадлежность физической и душевной организации. Оно инстинктивно. Оно обязательно. Национальное чувство прирожденно так же, как и все другие чувствования - любви к родителям, любви к детям, голода, жажды и т. д."; "Национальное самосознание есть акт мышления, в силу которого данная личность признает себя частью целого, идет под его защиту и несет себя саму на защиту своего родного целого, своей нации".

 Национализм - это стремление к самопознанию, самораскрытию, анализ коллективного, народного "я". "Я", которое уже исторически родилось в незапамятном прошлом и которое сохранилось до наших дней неизменным в своей глубине. Русским и православным сегодня быть трудно, так же как трудно остаться добрым во все более озлобляющемся мире. Где еще осталась страна, где человек добрый не является синонимом глупого и где доброта и душевность ценятся выше интеллектуальности и деловитости?

Неужели действительно не интересно знать, что же это за психологический тип - русский человек? Ведь он, а не кто-нибудь другой делал Большую Историю последнего тысячелетия.

 Именно народная психология, именно ее изучение может дать тот материал национальных особенностей, на котором и должно возводиться здание национализма. Недаром в начале XX века идеологами национализма были ученые-психологи (профессор И. А. Сикорский и профессор П. И. Ковалевский).

 "Выше грубой силы, - писал И. А. Сикорский, - и выше коварной силы денег стоит психическая сила и великая биологическая правда - ими определяется будущность важнейших мировых событий. Народ или раса, которые довольно проницательны в этих душевных тонкостях, могут обеспечить себе дальнейшее верное существование и успехи".

 Национализм творческий, жизнедеятельный - это охранительное движение, направленное на охранение своего мира и своего национального "я". Имперский национализм - это охранение своего национального господства в государстве.

Кроме религиозной и государственной самостоятельности необходима и самостоятельность национальная. Кроме религиозной и государственной свободы необходима и свобода национальная. Кроме борьбы за Православие и Империю необходимо жаждать и добиваться Русскости. Той особой душевной настроенности, при которой нация чувствует свое единство. Той Русскости, которая и создала для себя огромный мир - Русскую Империю.

Национальная свобода дается только сильным духом. Слабые духовно быстро хиреют и физически. Необходимо снять со своего тела разного рода инородческие "вьюнки", которые душат нацию и живут ее соками. При всей нашей величине (которая к тому же уже весьма сокращена с тех пор, как мы отдались во власть демократическому принципу) нам нужно более трезво смотреть на мир, в котором идет яростная борьба между нациями. Никто чужой нам не поможет, помогать друг другу должны мы сами.

 Интернационализм - это потеря национальной самоидентификации, деградация, потеря чувства родства с предками.

 Национализм - это здоровый народный эгоизм, желающий своим ближним лучшего развития. Ведь у национального государства крайне ограничено количество добытых народных благ, и если эти народные средства тратятся на развитие представителей других народов, то нация не движется в своем развитии, будь то духовная или экономическая сфера. Нация при неполном, недостаточном кровообращении (а именно с кровью можно сравнить национальное богатство) развивается ущербно, каждая струйка животворящего фермента национального роста, направляемая из русского тела в инородное, - это нежелательное, невосполнимое, часто насильственное "донорство". Такое "донорство", практиковавшееся и коммунистами, и современными демократами, - страшное преступление перед русской нацией, крайне ее ослабившее в XX столетии. Инородческое в значительной степени руководство нацией в этом веке прекратило рост наших сил и практически привело к частичной деградации национальной массы.

 Управлять или участвовать в управлении страной с тысячелетними русскими корнями, будучи инородцем, - это всегда эгоизм, направленный против эгоизма русской нации. Инородческий эгоизм всегда отвод живительных сил государства от питания русского населения на питание чужих или других наций. Смотрите, как много вкладывается в инородческие области - Татарстан, Дагестан, Чечню и т. д.; сколь большие льготы (за счет русских сил) им выдают наши управленцы. Можно ли думать о наших управленцах, что они заботятся о русских силах и понимают, что жизненно-творческими силами государственности могут быть только русские? Многие ли нации считают Россию своей страной и будут отдавать ей столько же сил, сколь отдавали и отдают русские? На оба вопроса один ответ: нет и нет.

 Управляющий слой государства должен быть русским, эгоистически русским, - только будучи таким, он сможет быть эффективным и целесообразным звеном национальной государственности, понимающим нужды и цели нации и ее Отечества. Русские должны господствовать в своем государстве, и господство это должно быть закреплено в Основных Законах этого государства. "Как бы ни были образованны, - писал Михаил Меньшиков, - и лояльны инородцы, они не могут не быть равнодушны к России. В самые важные, роковые моменты, когда должен заговорить дух расы, у инородцев едва ли проснется русский дух".

 Вся наша "усталость", апатия, неуверенность в себе - продукт глубокого ощущения ненужности современному демократическому государству; продукт осознания великой нацией своего государственного сиротства и потери контроля за своим государством и слоем управленцев. Нации определили лишь место работающей массы, которая должна много трудиться, параллельно периодически "подтягивая пояса" после всякого очередного банкротства демократической государственности. Нация устала жить не свойственной ей жизнью, выживать при постоянном ослаблении ее федеральным правительством. А ради чего терпеть эти мытарства?..

 Никакая чужая национальная сила не сможет стать опорой для нашего тысячелетнего государства. Государство рождается из семьи и рода и, в свою очередь, формирует нацию. Государство - это мышцы, нервы, ткани нации; крушение его - мистическое разрушение тела нации. Внедрение в государственные ткани инородцев (не снаружи, а изнутри) создает внутренние болезни - ослабление национальных мышц, гибель нервных клеток, разрывы народных тканей. Результатом подобных внутренних болезней является психофизическая эпидемия, ослабление национального организма. Государство так же не может поменять мышцы, нервы и ткани, с которыми оно родилось и прожило не одно столетие, которые оно сформировало и развило в специфической исторической ситуации своего существования, на мышцы, нервы и ткани другой или других наций. Это неравноценная замена и даже вещь невозможная. Государство не сможет поменять своей психофизической ипостаси, оно может долго или же недолго болеть при внедрении чужеродных материй. "Государственный наш быт сложен русскими, а потому и должен черпать свою завтрашнюю силу из того же начала, оставаясь русским и устраняя из своих недр те течения, которые способны его привести к разложению народности, или денационализации".

 Трансплантация в государство других национальных органов и тканей вызывает не меньшее отторжение и даже смерть, чем это бывает при трансплантации человеку органов другого человека. Бывают удачные национальные трансплантации, но тогда рождается новая нация-гибрид, с новыми свойствами - либо ухудшенными, либо улучшенными. При трансплантационных операциях на человеке, для того чтобы не происходило отторжения, используют специальные препараты, которые как бы обманывают, заставляют тело человека принять чужой или чужие органы. Подобным "препаратом" в национальной политике коммунистов и демократов был интернационализм, которым постулировали миф о дружбе между народами, пытаясь убедить русское тело принять в себя, в свои национальные ткани инородные организмы как свои, уничтожая параллельно якобы вредные, больные русские члены (дворянство, духовенство, русский образованный класс, крестьянство и т. д.). Туман интернационализма быстро рассеивается к концу XX века, поскольку действие всякого, даже и идеологического, лекарства - временно. Сознание нации становится более адекватным жизненной реальности: все меньше желающих быть безвозмездными "донорами".

 Весь XX век над русским государством и над русским национальным телом проводили трансплантационные операции: пришивали чужие головы, отводили питательные каналы к другим телам, ампутировали разные части тела, пускали кровь, делали операции на мозге, вычищая (как убеждали) ненужное и вредное, пытались уничтожить душу, и если бы это было возможно сделать хирургическим способом, то непременно бы уничтожили.

 Весь XX век мы (нация) лежали на "хирургическом столе", вставая с него только для того, чтобы воевать и трудиться; один за другим инородческие "хирурги" (политики, партийные деятели, экономисты и т. д.) делали нам операции по своему усмотрению. Мы же лежали под наркозом-гипнозом разных политических мифов, по-разному называемых: то демократия и интернационализм, то либерализм, то социализм и коммунизм и т. д.

 Мы беспечно потеряли свою национальную свободу, сознательное национальное творчество, свободу воли к самостоятельному мышлению и самостоятельной жизнедеятельности. Мы так ослабли в духовном плане, что перестаем реагировать на окружающий мир, сопротивляться узурпации нашей собственности - государства и наших национальных богатств. Уменьшение реакций на внешний мир - верный признак ослабленной жизнедеятельности национального организма. "Коренному русскому племени вовсе не все равно, остаться ли наверху или очутиться внизу" в государстве.

 Нация должна быть свободна от инородческого засилья, от всевозможных пут. Все наши силы, много их или мало, должны тратиться только на свои цели и на своих людей. Никто не будет нас образовывать, кормить, защищать - все "чужаки" будут решать проблемы только своих. Если мы не будем иметь возможность все, что мы вырабатываем сами, то есть наш национальный продукт (интеллектуальный или материальный), пускать строго на прокорм, образование, защиту своих ближних, разве мы можем считать себя свободной нацией? Нет, конечно, нет. Мы - нация угнетаемая, угнетаемая нашим же ненациональным правительством и международными финансовыми институтами. Мы - гонимые и эксплуатируемые, но мы пока в большинстве в государстве и должны заставить считаться с нашими законными правами... "В широком смысле национализм, - писал один из творцов русского национализма профессор П. И. Ковалевский, - духовное веяние, течение, направление в данном народе, имеющее целью и задачею поднятие и совершенствование блага данной нации" . Этот национализм он называл массовым, то есть тем, который должен проводиться всеми движениями, называющими себя национально-русскими.

 Ф. М. Достоевский писал, что надо стать русским. Надо стать искренним и честным в отношении себя и нации, осмыслить себя как личность и нацию как общество - и тогда станешь русским, а значит, и националистом. Современному человеку стать не просто человеком, а русским человеком можно только сознательно и искренно. Среди многих определений понятия "национализм" выделяется определение М. О. Меньшикова. "Национализм, мне кажется, - писал он, - есть народная искренность, в отличие от притворства партий и всякого их кривляния и подражания. Есть люди искренние, которые не терпят, чтобы казаться чем-то другим, и которым хочется всегда быть лишь самими собой. Наоборот, есть люди, как бы боящиеся самих себя, внутренне не уважающие себя, которые готовы быть чем угодно, только не тем, что они есть. Эта странная трусость напоминает так называемый миметизм в природе, стремление слабых пород - особенно среди насекомых - подделывать свою наружность под окружающую среду, например принимать очертания и цвета растений. Чувство национальное обратно этому малодушному инстинкту. Национализм есть полное развитие личности и стойкое бережение всех особенностей, отличающих данный вид от смежных ему. Национализм есть не только полнота самосознания, но полнота особенного - творческого самосознания, а не подражательного. Национализм всегда чувствуется как высшее удовлетворение, как "любовь к отечеству и народная гордость". Нельзя любить и нельзя гордиться тем, что считаешь дурным. Стало быть, национализм предполагает полноту хороших качеств или тех, что кажутся хорошими. Национализм есть то редкое состояние, когда народ примиряется с самим собою, входит в полное согласие, в равновесие своего духа и в гармоническое удовлетворение самим собой".

 Национальная психология - великая биологическая сила, выработанная веками исторической борьбы, побед и поражений. Нация - духовное единство в вере; нация - психологическое единство в характере поведения; нация - душевное единство в культуре, языке; нация - физическое единство в кровном родстве.

 Симпатии и антипатии - это психологические границы нации, которыми она оберегает себя от проникновения всего чуждого, воспринимая, напротив, в свое тело все близкое. Этими психологическими определениями своего и чужого нация как формирует саму себя, так и вырабатывает отношение к психологическим типам, не принадлежащим к своему. Симпатии и антипатии - это психологическое оружие национальной обороны. "Антипатия... есть оборотная сторона чувства самосохранения; она помогает народам крепче чувствовать себя и крепче держаться за свои духовные особенности, которые нередко могут быть и большими психологическими ценностями, недоступными для других и потому сугубо ценными для обладателя".

 Итак, что же такое национализм?

Национализм - это философия господства на своей национальной территории, укрепление сознания русского народного единства.

 Национализм может проявляться двояко: неосознанно - в национальном прирожденном чувстве и любви к своему народу и к своему месту рождения, и осознанно - в появлении национального самосознания, осмысленного сопричтения себя к своему пароду и признании всех прав и обязанностей по отношению к своему национальному обществу.

 Необходимость перехода к осознанному национализму требует изучения трудов теоретиков русского национализма. Оно, несомненно, необходимо современному русскому человеку - человеку, растерявшему многое из чувств и идей, принадлежащих ему по праву рождения. Одно из наиболее ярких имен в истории русского национализма - М. О. Меньшиков, великий публицист начала XX столетия, которым зачитывалась вся Россия...

Писательская биография

Михаил Осипович Меньшиков родился 25 сентября 1859 года в городе Новоржеве Псковской губернии. Отец происходил из священнической семьи, мать - из дворян. В 1873 году, окончив Опочецкое уездное училище, он поступает в Кронштадтское морское техническое училище, после окончания которого М. О. Меньшиков становится флотским офицером (флотским штурманом).

 На его офицерскую долю выпало участвовать в нескольких дальних морских походах, писательским плодом которых явилась вышедшая в 1884 году первая книга очерков "По портам Европы".

 Тогда же он, как военно-морской гидрограф, составляет несколько гидрографическо-штурманских сочинений: "Руководство к чтению морских карт, русских и иностранных" (СПб., 1891) и "Лоция Абосских и восточной части Аландских шхер" (СПб., 1892).

 Параллельно со службой во флоте молодой М. О. Меньшиков начинает сотрудничать в "Неделе" (с середины 1880-х годов), где вскоре становится ведущим сотрудником.

 Поверив окончательно в свой писательский дар, М. О. Меньшиков подает в 1892 году в отставку в чине штабс-капитана и всецело посвящает себя публицистике. Будучи в то время под влиянием нравственных идей Толстого, публицистика М. О. Меньшикова была весьма морализаторского направления.

 После прекращения издания "Недели" А. С. Суворин приглашает М. О. Меньшикова к сотрудничеству в своей газете "Новое время". Здесь талант М. О. Меньшикова раскрылся с большей цельностью и остротой в его "Письмах к ближним", печатавшихся (две-три статьи в неделю) под этим общим названием вплоть до закрытия газеты в 1917 году.

 М. О. Меньшиков придавал огромное значение публицистике, ее мощи и ее возможностям влиять на умы людей. Считая публицистику искусством, он утверждал крайнюю важность для общества в XX столетии иметь хорошую публицистику, упадок которой мог бы отразиться наиболее печально на сознании граждан. Считая ветхозаветных пророков первыми публицистами, М. О. Меньшиков явился в своей публицистике, в отношении судьбы России, также настоящим пророком. "России, - писал он, - как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение" . Разве это не предсказание революции и дальнейшего нашего блуждания в поисках нашего Ханаана - возрожденной России?

 В русской политической литературе можно выделить два рода писателей, одни из которых более чувствовали нацию, а другие - государство. В русской литературе часто тот, кто чувствует нацию, не особенно чувствует государственность. И. С. Аксаков и вообще славянофилы - безусловно националисты, или протонационалисты. Катков почти не писал об идее нации, Тихомиров писал о нации, но в контексте государственности. Есть как бы две взаимопереплетающиеся политические школы в русской публицистике. Одна говорила о нации, другая о государстве. Меньшиков безусловно националист и одновременно империалист, но на основе величия нации. Между этими двумя группами нет антагонизма, а есть лишь призванность одних к рассуждению о нации, а других - о государстве. Одни лучше чувствовали и могли глубже рассуждать о государстве, а другие о нации. Талант одних более располагал к изучению государственности, талант же других - к пониманию народности.

 М. О. Меньшиков в таком делении, безусловно, имеет большее отношение к философии нации. Он считал, что именно народность - наиболее угрожаемый пункт в обороне Отечества. "Именно тут, - утверждал он, - идет подмен материи, тут фальсифицируется самая природа расы и нерусские племена неудержимо вытесняют русскую народность".

 Консервативное сознание в его публицистике проявлялось в культивировании чувства вечного, которое в его время было подавлено борьбой между старым и новым. М. О. Меньшиков очень много писал, и в его статьях, к сожалению, можно найти немало спорного или скороспелого, в чересчур смелых обобщениях. Самым интересным у М. О. Меньшикова всегда были рассуждения о национальных проблемах, о русском национализме, поэтому и мы выбрали для публикации именно эти материалы. Его национализм - это национализм не агрессивный, национализм не захвата или насилия, а, как он выражался, национализм честного разграничения. Разграничения одних наций от других, при котором только и возможны хорошие отношения между нациями. Его национализм не собирался никого уничтожать, как это неоднократно ему приписывали различные недоброжелатели. Он лишь собирался оборонять свою нацию - действие совершенно законное и нравственно должное.

 "Мы, - писал М. О. Меньшиков, - не восстаем против приезда к нам и даже против сожительства некоторого процента иноплеменников, давая им охотно среди себя почти все права гражданства. Мы восстаем лишь против массового их нашествия, против заполонения ими важнейших наших государственных и культурных позиций. Мы протестуем против идущего завоевания России нерусскими племенами, против постепенного отнятия у нас земли, веры и власти. Мирному наплыву чуждых рас мы хотели бы дать отпор, сосредоточив для этого всю энергию нашего когда-то победоносного народа..."

 Многие темы брались им штурмом, который не всегда был теоретически и фактически верным, оставаясь, однако, всегда талантливым по форме и всегда энергичным. Много горького говорил он в адрес русского народа и его истории, но делал это всегда искренне. Это тот случай, когда критика идет от лица любящего Родину, а не от безразличного критикана.

 Писательство всегда было для него подвигом, оно стоило ему жизни, а при жизни было наполнено всевозможной на него клеветой и угрозами - поэтому к его словам надо относиться серьезно и с пониманием. "Что касается ругательных писем, - писал он, - то они, как и гнусные статьи в инородческой печати, мне доставляют удовлетворение стрелка, попавшего в цель. Именно в тех случаях, когда вы попадаете в яблоко, начинается шум: выскакивает заяц и бьет в барабан, или начинает играть шарманка. По количеству подметных писем и грязных статей публицист, защищающий интересы Родины, может убедиться, насколько действительна его работа. В таком серьезном и страшном деле, как политическая борьба, обращать внимание на раздраженные укоры врагов было бы так же странно, как солдату ждать из неприятельских окопов конфеты вместо пуль".

 Великим талантом М. О. Меньшикова была политическая литература, боевая публицистика. Будем помнить во всех претензиях к М. О. Меньшикову, что он был расстрелян большевиками, расстрелян как опасный писатель.

Всероссийский национальный союз

 Всероссийский национальный союз был организацией, рожденной не революционными событиями 1905 года, как большинство правомонархических организаций (кроме Русского собрания), а уже мирной жизнью, жизнью Государственной Думы и публицистикой М. О. Меньшикова. В него вошли умеренно-правые элементы образованного русского общества - национально настроенные профессора, военные в отставке, чиновники, публицисты, - объединенные общей идеей главенства народности в трехчленной русской формуле.

 Союз русского народа был организацией массовой, народной, многочисленной - разные исследователи по-разному оценивают ее численность (от нескольких сот тысяч до нескольких миллионов) - и был рожден как правая реакция на революцию 1905 года. Союз русского народа был агрессивен и простонароден в большинстве своем, тогда как Всероссийский национальный союз появился во времена столыпинского правления и работы III Государственной Думы как союз не приемлющих октябристских ("второсортные кадеты", как называл их Меньшиков) дальнейших радикальных конституционных вожделений и отодвигания национальных вопросов на второй план (для националистов было важно незамедлительное решение еврейского вопроса), а также не согласных с крайне правыми в их отношении к Государственной Думе и нежелании выставлять народность впереди Православия и Самодержавия. Для националистов и Православие, и Самодержавие вытекали из национальных особенностей, а не наоборот, как это считалось крайне правыми.

 М. О. Меньшиков не во всем понимал позицию крайне правых, не разделял некоторые их положения, но он был честен по отношению к ним и признавал их заслуги перед Отечеством. "Непростительно забыть, - писал он в 1911 году, - какую роль сыграли, например, покойный Грингмут в Москве или Дубровин в Петербурге, Дубасов - в Москве или Дурново - в Петербурге, Семеновский полк в Москве или вся гвардия в Петербурге. Что главная осада власти и центральный штурм ее были в Петербурге и в Москве... Инородческая революция пыталась поразить империю в самом ее сердце - вот отчего в обе столицы понабилось столько мятежников и пристанодержателей бунта. Мы... не принадлежим к Союзу русского народа, но было бы или актом невежества, или черной неблагодарностью забыть, что наши национальные начала были провозглашены еще задолго до возникновения партии националистов - именно такими "черносотенными" организациями Петербурга, каково Русское собрание и союз г-д Дубровина и Пуришкевича. Если серьезно говорить о борьбе со смутой, действительной борьбе, не на живот, а на смерть, то вели ее не киевские националисты, а петербургские и московские монархисты".

 Сущность национализма Всероссийского национального союза весьма точно выразил его председатель - Петр Николаевич Балашев (на 1-м собрании представителей Национального союза, проходившем в Санкт-Петербурге 19-21 февраля 1911 года). Во вступительной речи он сказал следующее: "Национализм есть стремление достичь наибольшего напряжения творческих сил данного народа в их чистейшем виде, как предпочтение своего заимствованному".

 Членами Всероссийского национального союза были многие известные ученые, такие, как профессор Петр Яковлевич Армашевский, профессор Платон Андреевич Кулаковский, профессор Николай Осипович Куплевасский, профессор Павел Иванович Ковалевский, профессор Петр Евгеньевич Казанский и другие. В Главном совете Всероссийского национального союза состоял и Михаил Осипович Меньшиков, публицистические выступления которого в "Новом времени" во многом подготовили идеологическую (идейную) почву для появления союза.

 Целями союза, по уставу, были исповедуемые им начала - единство и нераздельность Российской империи, ограждение во всех ее частях господства русской народности, укрепление сознания русского народного единства и упрочение русской государственности на началах самодержавной власти Царя в единении с законодательным народным представительством.

 Слабость нашего национализма - это слабость нашей воли, столь же важной для гармонической личности, сколь и развитие чувств и умственных способностей. Без воли нет осознания необходимости планомерного стремления к цели. Появляется немощь перед перспективой действия. М. О. Меньшиков не страдал размягчением воли, он был всецело сконцентрирован на единственной цели - величии России, к которой стремился всю сознательную жизнь.

 Февральская революция 1917 года закрыла газету "Новое время" и оставила М. О. Меньшикова без любимого дела. Октябрь же не дал М. О. Меньшикову прожить и года под своей властью.

 Враги не простили М. О. Меньшикову ничего из его деятельности - ни искреннего национализма, ни талантливой публицистики, ни обличения неправды и изуверства...

 Он был арестован на Валдае. 19 сентября 1918 года М. О. Меньшиков писал своей жене из заключения: "Члены и председатель чрезвычайной следственной Комиссии евреи и не скрывают, что арест мой и суд - месть за старые мои обличительные статьи против евреев" . За день до расстрела он написал как бы в завещание своей жене и детям: "Запомните - умираю жертвой еврейской мести не за какие-либо преступления, а лишь за обличение еврейского народа, за что они истребляли и своих пророков. Жаль, что не удалось еще пожить и полюбоваться на вас" . 20 сентября 1918 года он был расстрелян чекистами за свои статьи.

 Но идеи бессмертны и не теряют творческой силы после смерти своих носителей. После смерти М. О. Меньшикова осталась великая публицистика, девизом которой можно поставить такие его слова: "Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия".

Михаил СМОЛИН

[Игорь Устинов]

Меньшиков, Михаил Осипович

Дата рождения:   25 сентября 1859
Место рождения:   
Новоржев, Российская империя
Дата смерти: 20 сентября 1918 (58 лет)
Место смерти: близ озера Валдай
Род деятельности: публицист, политик

Михаи́л О́сипович Ме́ньшиков (25 сентября 1859 год, Новоржев, Российская империя — 20 сентября 1918 год, близ озера Валдай) — русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского национализма.

Биография

Родился Михаил Меньшиков в городе Новоржев Псковской губернии, в семье коллежского регистратора. Образование получал в Опочецком уездном училище, после которого поступил в Кронштадтское морское техническое училище. Участвовал в нескольких морских экспедициях, во время которых проявился его литературный талант. Он опубликовал в ряде изданий очерки заграничного плавания на фрегате «Князь Пожарский», которые позднее были выпущены отдельной книгой «По портам Европы» в 1879 году.
Меньшиков продолжил публицистическую деятельность, печатался в «Кронштадтском Вестнике», в «Морской газете» и «Техническом Сборнике». В 1892 году Меньшиков вышел в отставку в чине штабс-капитана и посвятил себя литературному труду. Он устроился постоянным корреспондентом в газету «Неделя», а позднее стал ее секретарём и ведущим публицистом. Молодой автор обратил на себя внимание своими талантливыми литературно-публицистическими статьями.
В связи с закрытием «Недели» Меньшиков перешёл в «Новое время», и являлся ведущим публицистом газеты с 1901 по 1917 год.
В своей публицистике М. О. Меньшиков затрагивал вопросы национального сознания русской нации, проблемы бездуховности, алкоголизма, еврейский вопрос, государственную политику. Некоторые считают М. О. Меньшикова первым идеологом русского этнического национализма. Занимал охранительно-патриотическую позицию, направленную на защиту интересов русских и российского государства. Предвидел национальную катастрофу. Переписывался с Л. Н. Толстым, Н. С. Лесковым, М. В. Нестеровым, И. Д. Сытиным, Д. И. Менделеевым, А. П. Чеховым.
В статье «Кончина века», написанной в декабре 1899 года, Меньшиков делает глубокое обобщение итогов XIX столетия, охватывает своей прозорливой мыслью будущее как русской, так и всей европейской цивилизации. Сейчас очевидно: его строки, относящиеся к России, бесспорно приложимы ко дню сегодняшнему. С той разницей, что болевые точки, которые обозначил Меньшиков, разрослись теперь в громадные язвы, буквально пожирающие нашу страну.
Меньшиков являлся одним из ведущих публицистов правого толка, выступал идеологом русского национализма. Он стал инициатором создания Всероссийского национального союза в 1908 году, который собрал вместе умеренно-правых политиков, придерживающихся националистических убеждений.
После революции Меньшиков был отстранён от работы в газете, 14 сентября 1918 года арестован сотрудниками ВЧК на своей даче на Валдае, а 20 сентября расстрелян на берегу Валдайского озера на глазах его шестерых детей.
 По словам жены Меньшикова, судьями и организаторами расстрела были Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа.       Реабилитирован в 1993 году.

Произведения:
Руководство к чтению морских карт. 1891
Лоция Абоских и восточной части Аландских шхер. 1892
Думы о счастье. 1898.
О писательстве. 1899.
О любви. 1899.
Красивый цинизм. 1900.
Критические очерки. 1900.
Народные заступники. 1900.
Выше свободы. 1909.
Вечное Воскресение. 1912.
Из писем к ближним. 1915.
Письма к русской нации. 1916.
Если умру, то невинным… 1918.
*******
Призывал к самосохранению русской нации

Меньшиков Михаил Осипович (23.09.1859—19.09. 1918), мыслитель, публицист и общественный деятель, ведущий сотрудник газеты «Новое время». В своих трудах призывал русских людей к самосохранению русской нации, к отстаиванию хозяйских прав русских на своих территориях. «Мы, русские, — писал он, — долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри. Мы видим многочисленные колонии евреев и других инородцев, постепенно захватывающих не только равноправие с нами, но и господство над нами, причем наградой за подчинение наше служит их презрение и злоба против всего русского». Меньшиков, как и мн. др. выдающиеся представители русского патриотического движения, не был против культурного самоопределения народов России на их исторических территориях, но решительно выступал против захвата представителями этих народов хозяйских прав на этнических русских территориях. Он высказывал общую для многих русских патриотов позицию самосохранения нации — «долой пришельцев». «Если они хотят оставаться евреями, поляками, латышами и т. д. на нашем народном теле, то долой их, и чем скорее, тем лучше… Допуская иноплеменников как иностранцев… мы вовсе не хотим быть подстилкою для целого рода маленьких национальностей, желающих на нашем теле размножаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша — Русская — земля должна быть нашей».

По справедливому мнению Меньшикова, Россия со времен Петра I глубоко завязла на Западе своим просвещенным сословием. Для этого сословия все западное кажется более значительным, чем свое. «Мы, — пишет Меньшиков, — глаз не сводим с Запада, мы им заворожены, нам хочется жить именно так и ничуть не хуже, чем живут “порядочные” люди в Европе. Под страхом самого искреннего, острого страдания, под гнетом чувствуемой неотложности нам нужно обставить себя той же роскошью, какая доступна западному обществу. Мы должны носить то же платье, сидеть на той же мебели, есть те же блюда, пить те же вина, видеть те же зрелища, что видят европейцы». Чтобы удовлетворить свои возросшие потребности, образованный слой предъявляет к русскому народу все большие требования. Интеллигенция и дворянство не хотят понять, что высокий уровень потребления на Западе связан с эксплуатацией им значительной части остального мира. Как бы русские люди ни работали, они не смогут достичь уровня дохода, который на Западе получают путем перекачки в свою пользу неоплаченных ресурсов и труда др. стран. Пусть дворянские имения дают втрое больший доход, дворяне все равно кричат о разорении, потому что их потребности возросли вшестеро. Чиновники получают тоже жалованье в три раза больше, но все равно оно не может обеспечить им европейского уровня потребления. Образованный слой требует от народа крайнего напряжения, чтобы обеспечить себе европейский уровень потребления, и, когда это не получается, возмущается косностью и отсталостью русского народа.

Меньшиков отмечает неравноправный обмен, который западные страны осуществляли с Россией. Цены на русские сырьевые товары, впрочем, как и на сырьевые товары др. стран, не принадлежавших к западной цивилизации, были сильно занижены, т. к. недоучитывали прибыли от производства конечного продукта. В результате значительная часть труда, производимого русским работником, уходила бесплатно за границу. Русский народ беднеет не потому, что мало работает, а потому, что работает слишком много и сверх сил, весь же избыток его работы идет на пользу европейских стран. «Энергия народная — вложенная в сырье, — как пар из дырявого котла теряется напрасно, и для собственной работы ее уже не хватает».

Убит еврейскими большевиками на берегу оз. Валдай на глазах своих детей.                 О. Платонов

Ниже можно скачать книги Меньшикова Михаила Осиповича - "Письма к русской нации" и "Выше свободы":

[Игорь Устинов]

Русская Голгофа
Елена Семенова



Отрывок из романа «Честь — никому!».

20 сентября 1918 года. Валдай

 «Дорогой мой и никем не заменимый Миша, только один Бог знает все мои душевные боли, упреки совести. На коленях молю тебя, прости и ты меня за все мои несправедливые слова и обиды. Но ты все же знаешь сам, как искренно я тебя люблю, преданно, и если невыдержана, то это нужда и непосильный труд, а сил немного. Молю тебя, береги себя, знай, что все благополучно, ты знаешь, мы ни в чем не виноваты, ты не участвовал ни в чем, и мы все повиновались требованиям нового правительства и были во всем солидарны. Взят ты не один заложником, Бог не без милости. Я сделала и делаю все для твоего блага и спасения…»

 Слезы наворачивались от этого полного любви и заботы письма. Сколько нежности, сколько предупредительности — и как она знала, что сказать, как ободрить, поддержать в этот час! А ведь не всегда жили дружно. Всякое выпадало. Бывало, что и ссорились, и он роптал на нее… Видел перед собою два ангельских женских характера, тещи и горничной Поли, и вздыхал, почему его Манюша не обладает таким? Сколь много мягких, очаровательных женских душ на свете! Почему же рядом — не такая? И вспоминалась в часы размолвок та, из дальних лет, единственная, которая была ангелом. Кузина Анюта, унаследовавшая, вопреки Шопенгауэру, характер не от отца своего (грубого и жестокого), а от матери, столь же доброй и спокойной. Детская любовь… Он полюбил ее тринадцати лет, когда ей исполнилось только семь. Встретились семнадцать лет спустя, молодые, совершенно свободные, и сердечно сблизились сразу же. Но этому роману без начала сужден был трагический финал. Анюта умерла, в одну неделю пожранная тифом. И только тогда, по глубокой печали, которую  пережил, он почувствовал, что любил несколько серьезнее, чем двоюродный брат. Незабвенная… Должно быть она умерла так рано, ужаснувшись того, что могло быть… Не раз думалось, как могла бы сложиться жизнь, останься Анюта жива. Но иначе распорядилось Провидение, назначив ему в его плавании по бушующему житейскому морю другую спутницу. Манюшу. И теперь она, бедная, столько горя натерпевшаяся из-за него, в каком страхе и отчаянии пребывает! И сколько жара душевного в дорогом письме ее, сколько преданности и самопожертвования: «Куда ты, туда и я, я тебя не оставлю, ты мой неразрывно. Помни, жизнь без тебя для меня кончилась. Без тебя жить я не буду и не могу. Господи, вернешься ты, мы будем оба работать, поднимать семью нашу и тебе вернее не будет друга, как я. Родной мой, милый и любимый, храни тебя Ангел Господень, молись и ты. У нас все мысли около тебя и дети только о тебе и говорят. Приехала Мама. О ней и говорить не надо. Горю и печали ее нет предела. Она молится о тебе и благословляет. Яша жив и здоров. У тебя ничего не нашли предосудительного только какая-то вырезанная тобою же статья «Нового Времени», но это конечно старая, как я и сказала в штабе, что ведь все жили раньше иначе. Если тебя будут судить в Новгороде, то этому не придавай значения, т. к. тут есть причина, благоприятная для тебя — я поеду с тобою. Мама с детьми. Если статья была после революции, то Слава Богу, т. к. ты писал и одобрял переворот и находил, что все старое сгнило. Пора было создавать новое, целое, здравое.

 Прости, что до сих пор не сумела устроить свидание, но это нелегко, родной мой, но я не один раз у твоих окон стояла.

 Милый, родной, дорогой наш Миша, папа наш и кормилец. Без тебя мы осиротели, мы точно потеряли цель жизни. Вернись, мы тебе устроим жизнь полную ласки и внимания. Молю тебя, принимай капли от сердца, что я послала. Это Мамины, по рецепту Гизе. Буду просить пропуск и завтра. Помни, я около тебя. Обнимаю тебя, крепко, как люблю, помни и верь, я люблю тебя и любила и умру верной тебе, рядом с тобою.

 Милый мой, милый, родной прости меня и вернись. Будь духом спокоен, т. к. ты ни в чем не виноват. Христос храни тебя.

 Твоя Манюша».

 И совестно стало, что мог думать о других. О другой. Пусть даже отвлеченно, пусть даже в раздражении после очередной ссоры. И ссоры эти — как глупы и малозначны были! И не ей виниться за них, не ей, столько тягот перенесшей и переносящей. Если что и было не так в их жизни, то лишь его вина в том. И с душой разбереженной, увлажненной, поспешил ответить. Бумаги и чернил трудно было допроситься, и их не доставало больше хлеба, вместо которого приходилось жевать похожий на грязь жмых. Писал убористо на газетном клочке: «…прости меня за все огорчения, какие я вольно и невольно нанес тебе в жизни. Любил тебя и жалел и глубоко уважал многие твои достоинства. Милым и дорогим детям своим завещаю всю жизнь свою беречь маму и подчиняться ей беспрекословно. Завещаю им быть честными и добрыми, никого не обижать и трудиться, как трудились мы с тобой. Пусть не забывают Бога и не изменяют совести своей. Пусть и меня вспоминают хоть немного, как я их любил и помнил. Скажи им, что они меня поддерживали милотой своей под конец тяжелой жизни и что я хотел бы еще немного полюбоваться ими, но что делать... С имуществом моим поступай, как со своим, советуясь с милой бабушкой и добрыми твоими сестрами. Попроси их от моего имени поддержать тебя и несчастных наших детей.

 Целую тебя крепко, милая и дорогая, расставаясь с тобой, примиренный и любящий. О вас, милые, будет последняя мысль моя, вспоминайте и вы меня изредка. Хотел бы, чтобы, если настанут лучшие времена, кто-нибудь выбрал бы лучшие мои статьи, рассортировал бы их и издал. Целую крепко Яшу, Ольгу Александровну и Лидию Ивановну. Всем друзьям привет. Пусть, кто лишь немного ценит меня, поможет вам. Сама знай и передай детям, что если суждено мне умереть, то совершенно невинным. Живите вы так же чисто, но будьте осторожными с людьми, как учил Христос. Милая Манюшка, прости меня, ради Бога, что невольно заставил пережить тебя тяжелые страдания, которые ты теперь переживаешь. Прошу прощения и у милых моих детей. Родные мои, прощайте. Еще не вполне потеряна надежда, что мы увидимся, но если не даст мне Господь этого великого счастья, то что же делать. Будь мужественна и всю любовь твою обрати на детей. Из дневников и писем моих все сожги, что не нужно знать детям. Прошу тебя об этом очень. Письма О.А. верни ей, с Л.И. — ей, с тобой оставь детям. Ну, еще раз крепко целую тебя и обнимаю от всего сердца и ангелочков наших благословляю…»

 Хоть бы нашлись добрые души, кто бы поддержал их! Как должно быть нестерпимо тяжело и страшно Манюше… Осталась она с шестью детьми на руках. Младшие — совсем несмышленыши еще. А еще ждала Манюша седьмого. Очень она хотела родить еще одного малыша. Говорила, что нет для женщины большей радости, чем крохе такой давать грудь. Чуть подросли младшие, так и затосковала без этого. Как теперь одна выдюжит?

 Увез Михаил Осипович семью на Валдай, надеясь спасти от ужасов революции и гражданской войны. Хотели вначале ехать на юг, в Азов, но, слава Богу, передумали. Потом узнали, какая резня была учинена там большевиками. Поехали бы, и как раз в нее угодили. А здесь, на Валдае, спервоначалу тихо было. Жили мирно в загодя купленном имении на Образцовой горе, служил Меньшиков в конторе — оклад ничтожный, но и то подспорье. Кроме этого оклада и дома ничего не осталось у Михаила Осиповича. Имущество в Царском и на юге конфисковали, счета в банках заморозили. Писать стало невозможно из-за беспощадной совдеповской цензуры, закрывшей все издания, кроме своих. Все заработанное за многие годы труда исчезло, как дым, как испарина, поднимающаяся от талого снега. И на смену еще недавно обеспеченной жизни пришла, скаля голодные зубы — нищета. Вот оно — торжество свободы! Есть нечто, упускаемое из виду самыми искренними друзьями свободы. Принимая необузданность за геройство, они склонны думать, что свобода — окончательная цель и что для нее все средства хороши. Но это грубейшая из ошибок. По самой природе своей свобода должна служить и жертвовать собой, и вне этой службы и благородной жертвы свобода — или бессмыслица, или предлог к катастрофе... Что такое свобода, если она не служит цивилизации? Ей остается разрушить последнюю…[1] Это и произошло в России. Свобода вылилась в первобытное бытие, голодное, полное болезней, бесправное, основанное на преобладании звериных инстинктов. Но это лишь первая ступень, лишь самое начало. Вслед за свободой настанет черед самой безумной химеры из трех. Из древней Троицы революции очередь обожания за Равенством. Во имя Равенства растаптывается и Свобода, и Братство. Стремление к Равенству есть просто-напросто взрыв самого тяжелого человеческого порока — зависти. Зная хорошо, что для подавляющего большинства народного конкуренция с более развитыми и даровитыми классами невозможна, демос выбрасывает конкуренцию из машины общества. Будет ли без этой могучей пружины общество работать, об этом пока не интересуются. Во всяком случае, работоспособность общества от этого неизбежно и сильно понизится…

 Валдай недолго оставался тихой гаванью. Скоро и этот райский уголок окутал своим смрадом революционный угар. Однажды Михаил Осипович чудом избег гибели. На имение, в которое приехал он по делам, ночью напали крестьяне под предводительством большевиков. Все в этом имении устроено было помещиками. Помещики открывали школы и больницы для крестьян, помещики улучшали их быт, помещики строили и устраивали все необходимое, заботясь о достатке и благополучии своих мужиков… И помещиков с матерной бранью поднимали с постелей, гнали на улицу, грозили сжечь живьем. И сожгли бы, если бы не мудрость самих помещиков, мирно отдавших все и покинувших родовое гнездо, и мудрость старых крестьян, пришедших среди прочих с тем, чтобы удержать молодежь от озорства.

 Кто были эти помещики? Все оставшиеся культурные люди России? Сам Меньшиков? Отдаленные потомки Авеля… Последние пастухи человеческих стад… Старший брат, земледелец Каин, воззавидовал острой, доходящей до раскаленной ненависти завистью опрятному быту буржуев, их образованию и таланту, Исаакиевскому Собору и Зимнему дворцу. Все это не по рылу копошащемуся в земле и дикому, как земля, первочеловеку. Прирожденному цинику захотелось крови стоика и эпикурейца. И дорвется! И насытится! И Бог не защитит… Бог ограничился тем, что сказал нравоучительную сентенцию: «Грех лежит у порога, но ты господствуй над ним». Однако побуждений и сил справиться с грехом Он, Всемогущий, не дал Каину, а дал почему-то греху побуждения и силы властвовать над человеком. И затем, когда праведный Авель повалился с раздробленным черепом, Господь высказал порицание убийце — не более, оградив его от самосуда родственников. Авель, может быть, сделал бы лучше вместо того, чтобы приносить жертвы, дым которых шел к небесам, — запасся бы хорошей дубиной против воплощенного дьявола, которого Господь послал ему вместо старшего брата. И несказанно в Библии, чтобы Авель воскрес и получил какое-то вознаграждение: что с возу жизни упало... Поваленное грозою дерево не поднимается. Взамен убитого аристократа Господь создал буржуя — Сифа, но каинисты возобладали и довели человечество до извращения плоти, до потопа. То, что совершается теперь, всегда было и всегда будет, только кажется трагически-жгучим, ибо касается нашей кожи. Всякая социальная и личная несправедливость от каинизма. Народ эту свою черту выразил не только в современной пугачевщине (или в старых бунтах), но и в таких явлениях, как феодальная тирания и опричнина Грозного.

 Прислушивался Михаил Осипович к разгулу стихии. Какой материал для оперы будущего! Одновременно убийство Духонина и интронизация патриарха Московского! События напоминают предсмертный бред. Умирающая Россия сразу припоминает все страстное, чем жила: и смуту, и вольницу, и тиранию, и пугачевщину, и патриаршество, и самозванство. И в этом бреду сгорали лучшие сыновья ее, сгорало все, рачительно накопляемое веками… Эту трагедию предрекал Меньшиков. Народ, утративший национальное ядро и национальную веру, погибает… Вера в Бога есть уверенность в высшем благе. Потеря этой веры есть величайшее из несчастий, какое может постигнуть народ. Уже одно колебание ведет к несчастью, тотчас возвращает нас в объятия безнадежного язычества, в царство зла... Эта вера в иные моменты колебалась и в самом Михаиле Осиповиче. Колебалась при виде того, как летит в пропасть Россия, подобно стаду, в которое вселились бесы. Ведь все это беззаконие, все самое отвратительное, низкое и жестокое сделали не татары, не японцы, не немцы, а собственное Отечество в лице современного народа-богоносца...

 Целебен был воздух Валдая. Здесь, в одиночестве, отрешенный от любимого дела, Меньшиков более, чем когда-либо, ощущал возможность великой и подлинной веры.

 Между тем, Россия рассыпалась на глазах. Хоть и предвидел Михаил Осипович, один из немногих, такой исход, а от этого нелегче было. Предпочел бы тысячу раз ошибиться! А теперь уже иного выхода не было для России, нежели как обратиться в первозданный хаос с тем, чтобы из него родилось нечто новое, раз старое безнадежно сгнило и оказалось нежизнеспособно. Цель человеческого рода не в том, чтобы рассыпаться в стихию, ничем не обузданную, не управляемую никакими законами. Цель — не ветер, не ураган, не буря, хотя и бури закономерны. Цель — мир на земле и благоволение, тот прекрасный уклад жизни, который называется цивилизацией. Цель в том, чтобы каждый человек чувствовал себя по всей стране, всему земному шару столь же безопасным, как у себя в постели, чтобы всюду за тысячи верст он встречал к себе то же уважение, что за своим семейным очагом, ту же благожелательность, готовность каждую секунду прийти на помощь. Цель — искренне братство людей, созданных братьями… Вместо этого целью провозгласили разрушенье, а братство утопили в крови. На Валдае летом вспыхнуло восстание, были убитые и раненые, среди последних — благочестивый архимандрит, которого большевики взяли в заложники. Доходили слухи о потопленных в крови восстаниях в Новгороде и Ярославле. Слухи, слухи… Газет не стало. Письма доходили туго. Но и из крупиц картина вырисовывалась ясная. И созерцая ее, вновь и вновь искал Михаил Осипович причины этой невиданной трагедии. Вновь и вновь называл их, поверяя дневнику и своим корреспондентам. Все беды наши — русских людей — те, что слишком много десятилетий (и веков) мы провели во взаимной ненависти, раздражении, точно в клоповнике или осином гнезде… …Все ужасы, которые переживает наш образованный класс, есть казнь Божия рабу ленивому и лукавому. Числились образованными, а на самом деле не имели разума, который должен вытекать из образования. Забыли, что просвещенность есть noblesse qui oblige {Благородство, которое обязывает (фр.).}. Не было бы ужасов, если бы все просвещенные люди в свое время поняли и осуществили великое призвание разума: убеждать, приводить к истине. Древность оставила нам в наследие потомственных пропагандистов — священников, дворян. За пропаганду чего-то высокого они и имели преимущества, но преимуществами пользовались, а проповедь забросили, разучились ей. От того массы народные пошатнулись в нравственной своей культуре.

 Выживать становилось все тяжелее. Трудно было сводить концы с концами. По счастью, матушка Манюши, женщина характера ангельского, перебралась на Валдай, чтобы приглядывать за малолетними внуками. Вместе с нею занимался Михаил Осипович обучением детей, разделив поровну предметы. Дети овладевали иностранными языками, узнавали родную историю и литературу, постигали азы различных наук. Великая ответственность и ни с чем несравнимое счастье — учить своих детей, видеть, как впитывают они то, что ты вкладываешь в них. И нет сомнений, что семена эти, тобой в их души зароненные, не выветрятся и дадут плод, даже когда тебя уже не будет. Дети были малы, и далеко не все могли понять, далеко не все можно было передать им. Но все, что можно, и сверх того Меньшиков передать спешил, спешил, чувствуя, что недолго ему оставаться с ними (а как бы хотелось — подольше!), старался успеть заронить в их души основы, которые бы они, возрастая без отцовского пригляда, не забыли, сберегли на всю жизнь. Манюша хлопотала о пропитании семьи, стряпала, хозяйничала. А цены все стремительнее летели вверх. И, вот, кроме всевозможных притеснений со стороны новой власти нависала угроза еще большая — угроза голода. Ждать помощи было не от кого. Все еще остававшиеся в живых друзья находились в положении не лучшем. Оставалось уповать лишь на Господа Бога. Сам себя заговаривал Михаил Осипович от уныния, время от времени овладевающего сердцем: Помни, что уныние есть недоверие к Богу, т. е. к своим безмерным силам, скрытым в тебе. Уныние есть нравственная измена себе. Помни, что до момента гибели уныние есть не только нечестие, но и ошибка. Тебе плохо известны настоящие условия и еще хуже будущие. То, что ты существуешь и мог бы быть блаженным, если бы не отравлял себя страхом за будущее, показывает, что до сих пор не известная тебе формула твоей жизни слагалась из сравнительно благоприятных данных. Почему страшиться, что впредь будет иначе? Впереди, как назади, как сейчас: будет хорошее, будет дурное. И — помогало…

 А все же одной надежды на Бога было мало. Нужно было предпринимать что-то. Не для себя, но ради детей, у которых он был единственным кормильцем. Люди, тонущие, спасаются кверху, и во множестве малых опасностей это правильный прием. Но радикальный способ спасения — книзу, в смерть. Это не игра словами: страшна ведь не смерть, а умирание, сознание гибели. Анестезировать себя навсегда, вот — все. Беднеющие люди спасаются кверху, в богатство — необыкновенно трудная вещь. Вернее спасаться в нищету... О, если бы быть одному! Взял бы котомку и пошел побираться Христа ради. Но разве не большим было бы несчастьем остаться одному, без самых дорогих и милых, которые только и согревают душу своим теплом в окаянные годы? Ради них готов был Меньшиков оставить полюбившийся сердцу Валдай, райский уголок, который ближе других был к небу, к Богу. Тяжко было покидать его, но необходимость этого шага становилась все очевиднее. Ездил в Москву. Там — сулили работу. Работа эта дала бы возможность прокормить детей, поставить их на ноги. И, переступая через себя, почти решился Михаил Осипович окунуться в ненавистную суету, перебраться в Первопрестольную… А из Саратовской губернии писали, будто бы там, в уездном городке, легче прокормиться бедным людям. А хоть бы и туда! Уездный город лучше Москвы, тише. И уже серьезно обсуждали возможность переезда туда с Манюшей.

 Но — не случилось.

 Все произошло ранним субботним утром. Встали, как обычно, в семь утра. Собирались садиться завтракать. Михаил Осипович завершал утренний туалет. Внезапно прибежала десятилетняя дочь, Лида, сказала встревожено:

 — Папа, к тебе солдаты!

 Михаил Осипович вытер лицо и, повесив полотенце, повернулся навстречу нежданным визитерам. Четверо солдат вошли в комнату.

 — Вы товарищ Меньшиков?

 — Да.

 — Товарищ Меньшиков, мы должны у вас сделать обыск.

 — Пожалуйста.

 На лице Манюши отразился испуг. Перепугана была и Лида. На шум прибежали остальные дети, а следом за ними пришла и бабушка. Солдаты методично принялись за дело, рылись в комоде, перебирая всякую мелочь. Увидав авторский значок, старший солдат заявил:

 — Это монархический значок!

 У самого разоблачителя точно такой же значок висел на груди. Манюша заметила это и выговорила:

 — А у вас что это болтается, скажите, пожалуйста.

 — Это? Это тоже монархический значок.

 — Ну, вот видите. Вы его еще носите, а у нас он только лежит в комоде.

 Перерыв все шкафы, перевернув вверх дном буквально весь дом, «товарищи», наконец обнаружили «оружие» — старенький кортик, который Михаил Осипович берег в память о годах юности, прошедших в морских походах.

 — Почему кортик не был сдан своевременно?

 Показал им квитанцию о своевременной сдаче оружия и разрешение на хранение кортика. Не унялись. Что же нужно было найти им! Хоть любую мелочь, чтобы уцепиться! Вытряхнули из чемодана все старые дневники, письма, вырезки из «Нового времени». Раскидав все это и ничего не найдя, наконец, объявили главную цель своего прихода:

 — Товарищ Меньшиков, мы должны вас арестовать.

 — Как?! — вскрикнула Манюша, бледнея. — За что? Что он сделал? Ведь вы ничего не нашли! Разве можно так ни с того, ни с сего уводить из дома мирного обывателя, ни в чем подозрительным не уличенного? Так нельзя! — говорила она с отчаянием, вглядываясь полными слез глазами в бесчувственные лица солдат, надеясь убедить их…

 Перепуганные дети стали плакать, умолять «гостей» не уводить их папу. Сердце разрывалось от этой картины! Попытался Михаил Осипович успокоить своих — но безрезультатно. Бедная Манюша бросилась перед солдатами на колени, содрогаясь и захлебываясь от рыданий:

 — Пожалуйста, не губите! Не уводите моего мужа! Не отнимайте у детей отца! Оставьте его с нами! Ведь он ни в чем не виноват! Оставьте…

 Старший солдат лишь поморщился, бросил презрительно:

 — Вы культурная дама и так поступаете.

 — При чем тут культура! — вскрикнула Манюша. — У детей хотят отнять отца, у меня — мужа! Человек сидел у себя дома, безропотно перенося все. Ни в каких заговорах или попытках восстановить старое не участвовал, учил своих детей. Никого он не трогал, никого не проклинал, подчинялся всем декретам, приспособлялся к новой жизни, и вот ни за что уводят куда-то, обижают его и нас!

 Видя безысходное горе матери, ее искаженное отчаянием лицо, с прилипшими к мокрым от слез щекам, растрепавшимися волосами, дети заплакали еще сильнее.

 — Прекратите! — велел солдат, хмурясь. — Ничего не сделают с вашим отцом! Допросят и отпустят на все четыре стороны! Товарищ Меньшиков, собирайтесь!

 — Разрешите хотя бы одеться и выпить стакан чаю.

 — Только быстрее!

 Одевшись и выпив чай, Михаил Осипович простился по очереди с женой и всеми детьми, перецеловал их заплаканные лица, успокаивал, как мог, обещая скоро вернуться и не веря в то, перекрестил напоследок каждого, выйдя из родного дома, в последний раз обернулся, взглянул на него, на стоявших на крыльце родных и, окруженный стражей, отправился в тюрьму…

 Тюрьма — большое испытание для каждого человека. Камера — каменный мешок, железные решетки, железные двери всегда на замке, выпускают только в отхожее место да на прогулку, когда хорошая погода. Одно было хорошо — повезло с сокамерниками. Ими были местные купцы, заключенные с тем, чтобы вытрясти из них последние накопления, огромную контрибуцию в качестве платы за свободу. Шесть человек в маленькой комнате. Духота, отсутствие тишины даже ночью. Никакой возможности спать. Зато товарищи по несчастью, люди добрые и предупредительные, делились своей провизией, которой, правда, совестно было пользоваться. Но еще невозможнее было просить своих. Ведь у них всякий кусок хлеба на счету. А Манюша старалась принести еще и суп, и что-нибудь вкусное. Умолял ее носить меньше, не обделять детей. Кусочка хлеба и бутылки молока более чем достаточно. Но Манюша все же стремилась принести больше, побаловать… От пайка тюремного легко было умереть от истощения. Порция хлеба до полуфунта в день… А хлеб этот два пуда жмыхов на пуд ржи (рожь, вероятно, воруют), похожий на грязь. И еще щи. Скверные, без соли. Купцы приплачивали за прибавку мяса по пять рублей в день. Тоскливо было думать о том, что будет, когда эти почтенные и порядочные люди, по два раза на дню читающие акафист Пресвятой Богородице и Николаю Чудотворцу, сообща молящиеся, вежливые и опрятные, выплатят выкуп и покинут узилище. Придется проситься или в одиночное заключение, или посадят в компанию с ворами, убийцами. Тут не оберешься оскорблений, воровства, вшей. С такими страшно ночевать даже одну ночь…

 Не столько смерти боялся Михаил Осипович, сколько окончательной потери и без того подорванного лишениями и летами здоровья. Спать приходилось на полу холодной, неотопленной, грязной каморки. Пыль и грязь, отсутствие свежего воздуха, плохое питание — того и гляди схватишь чахотку. А схватишь ее — и куда дальше? Своим уже не помощник, не работник, не кормилец. Лишнее бремя. Размышляя об этом, решил обратиться к врагу. К Горькому. Все-таки сам сидел. И болел чахоткой. И на власть имеет влияние. Может быть, не откажет в помощи?

 Попросил Манюшу присылать детей в прилегающий к тюрьме сад. Хотелось хотя бы издали повидать их. Они пришли. Печальная Лида, младшие, еще не понимающие горя, резвые, двое самых меньших оставались дома. Благословлял их, посылал воздушные поцелуи и не мог наглядеться. Хоть бы раз еще обнять! Пришла и сама Манюша. Стояла, смотрела, плакала, делала знаки, и он отвечал ей. Свидания, которого так добивалась она, не разрешили. И это безмолвное общение было все, что осталось им, но и без слов, одними глазами и жестами — сколько сказано было! Столько и во всю жизнь не скажешь… В немом разговоре прошло сорок минут. Подал знак им, чтобы уходили. И они ушли, удрученные, притихшие… Перечел их дорогие письма. «Как нам скучно без тебя. Мама все плачет. Как ты спал, хорошо ли? Кушал ли ты? Нам так без тебя скучно, что мы обедаем и пьем чай в кухне. Мы все здоровы и молимся о тебе. Дорогой папочка, нам очень жаль тебя…» — Лида. И от Гриши еще: «Приходи скорее, милый папочка, мы так скучаем без тебя. Целую тебя крепко, крепко, крепко».

 Милые, они верили, что папа вернется, они ждали. А сам Михаил Осипович уже понял, что вернуться ему не суждено. И прямо сказал комиссар Давидсон, юноша интеллигентный с глазами печальными:

 — Можете быть покойны. Вы свободы не получите!

 — Это месть?

 — Да, месть за ваши статьи. Я вам никогда не прощу.

 Накануне надзиратель сказал, что никакая передача «гражданину Меньшикову» не разрешается. Должно быть, осудили без всякого допроса… Члены суда и руководители местной ЧК, Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа, даже не скрывали, что арест и суд Михаила Осиповича — месть за его старые обличительные статьи против евреев. Называли их погромными, говорили, будто он принадлежал к Союзу русского народа... Обвинения сплошь лживые, но они искали не правды, а мести. Еврей-следователь лишил Меньшикова права прогулки и сказал, что «пощады не будет», что его погромные статьи в руках суда и будут предъявлены ему на суде. И ясно стало, как день, что подведут под расстрел. Смерть мало пугала Михаила Осиповича. Весь последний год, усыхая и слабея от голода и скорбей, он предчувствовал близость ее, готовился к ней. И лишь мысль о судьбе родных разрывала сердце, мучила бессонными ночами. Накануне «суда», понимая, что конец близок, написал им последнее письмо, письмо-завещание: «Дело мое плохо. Евреи, очевидно, решили погубить меня, и я доживаю последние мои часы. Ты не волнуйся, дорогая Манюша, перетерпи скорбь и после моей смерти мужественно защищай семью от гибели сама, как умеешь. Ищи помощи у добрых людей. Расскажи детям, что я умер невинною жертвою еврейской мести. Горячо целую их заочно и благословляю на все доброе. Попроси родных твоих помочь тебе. Пусть дети, когда вырастут, читают мои книги. Пусть будут честными и добрыми людьми. Пусть вспоминают меня и верят, что я любил их, как свою жизнь. Простите меня, Христа ради, что я был слишком беспечен и не уберег себя и вас. Сегодня от вас нет весточки, и я беспокоюсь, нет ли нового обыска у вас или каких-нибудь насилий. Суд, вероятно, будет сегодня, а завтра меня не будет в живых — разве «Чудо Архистратига Михаила» (6 сент.) спасет. Молюсь моему Богу о спасении, но не надеюсь на него.

 Боже, как хотелось бы мне лично обнять вас и перецеловать. Ну, что делать. Стало быть, не судьба, дорогие мои, дожить остаток дней мирно и тихо, как мечтал я все время, отдав себя одной заботе — воспитанию детей. Умирал бы спокойно, если бы знал, что вы счастливы, но почему-то Бог излил на меня ярость свою, и я гибну в сознании, что я оставляю вас всех в тяжком и беспомощном положении. Ну, да никто как Бог и, может быть, Он спасет вас раньше, чем вы думаете. Лишь бы самим не подавать повода к худшему. Еще раз прошу тебя, дорогая Маня, простить мне за все огорчения и обиды, вольные и невольные, как я от всего сердца прощаю тебе все, а за твою любовь и ласку и тяжкую заботу бесконечно благодарю…

Запомните — умираю жертвой еврейской мести не за какие-либо преступления, а лишь за обличение еврейского народа, за что они истребляли и своих пророков. Жаль, что не удалось еще пожить и полюбоваться на вас. Сейчас звонят к вечерне. Последний звон мой в моей жизни. Слышите ли вы его? Слышите ли вы меня, мои любимые. Если есть за гробом жизнь, она вся будет наполнена мыслью о вас. Целую тебя, дорогая Маня, возвращаю кольцо обручальное и последние мои гостинцы для вас», — приложил к письму несколько кусочков сахара и леденцов, снял с пальца кольцо и, поцеловав его, приложил также. Этот пакет должен был передать Манюше сын купца Савина.

 Настало двадцатое сентября. Седьмой день заключения. Пятница. В середине дня стража вызвала Михаила Осиповича из камеры и повела в здание Штаба, где должен был проходить «суд». В зале присутствовало несколько солдат и обывателей. Не было ни вопросов, ни адвоката, ничего, что могло бы напоминать суд настоящий. Комиссар Губа, молодой еврей с тонкими чертами смуглого лица зачитал приговор. Расстрел. Меньшиков выслушал его спокойно. Он был готов к этому вердикту.

 — Что вы имеете сказать?

 Кому — сказать? Вам и вашим подручным, поклявшимся «не простить»? Вам давным-давно сказано все. И добавить — нечего. Ничего не ответил Михаил Осипович. Заложил руки за спину и, вновь в окружении стражи, покинул зал, чтобы отправиться в свой последний путь.

 Через каких-то две недели должно было стукнуть ему пятьдесят девять лет. Немалый жизненный путь лежал за плечами. Немало сделано было на нем. И, если вглядеться, то не вел ли он весь — к этому дню? К этому финалу? Мог ли сложиться иначе?

 Михаил Осипович Меньшиков появился на свет в Псковской губернии, в городе Новоржеве. Детство его прошло в крестьянской избе, хотя родители не имели никакого отношения к крестьянам: отец, сын сельского священника носил самый низший чин в Империи — коллежского регистратора, мать происходила из дворянского рода, совершенно, однако, разорившегося. Жили бедно, едва сводя концы с концами. Из-под родительского крова по протекции дальнего родственника юный Миша отправился в Кронштадт, в морское техническое училище. Море звало его, о море с его необъятным, неохватным пространством он мечтал в тесной избе, но, кроме моря, начинало пробуждаться и еще одно влечение — тяга к перу. И в Кронштадте будущий моряк вместе с несколькими единомышленниками впервые приобщился к журнальному делу, наладив выпуск ученического журнала. Впрочем, тогда еще не думалось, что не море, а именно журналистика станет главным делом его жизни.

 Флоту было отдано Михаилом Осиповичем почти двадцать лет жизни, в которые он ходил в дальние плавания штурманом и инженером-гидрографом. И флоту были посвящены его первые статьи, ставшие появляться в печати в начале Семидесятых. Одна за другой вышли книги «По портам Европы», «Руководство к чтению морских карт русских и иностранных», «Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер»… Новое призвание овладевало им все отчетливее, и, дослужившись до чина штабс-капитана, Меньшиков вышел в отставку и стал постоянным корреспондентом петербургской «Недели», а затем секретарем и ведущим литературным критиком и публицистом этой газеты и ее приложений.

 Его острые статьи имели большой успех у читателей. Большой талант «Морячка», как прозвал его Чехов, признавали и в литературных кругах.

 — Я зол на вас за то, что вы не верите в свой талант. Даже письмо ваше художественно. Пишите — ибо это и есть ваша доля на земле! — горячо наставлял Меньшикова трогательно заботливый, прозрачный от болезни Яков Надсон. Этот совсем молодой человек, поэт, обожаемый публикой, стремительно угасал от пожирающей его чахотки. «Пишите — ибо это и есть ваша доля на земле!» — этот завет почившего друга Михаил Осипович исполнил.

 Он писал, не зная усталости и творческого простоя. Писал обо всех проблемах русской жизни. Не было недели, в которую из-под его пера не вышло бы нескольких крупных статей. Статьи, опубликованные в «Неделе», выходили потом отдельными книгами. Вначале влиял на Меньшикова Толстой. Сильно поразили его нравственные идеи графа. И следуя им в тех ранних статьях Михаил Осипович склонен был к морализаторству. Лев Николаевич называл их превосходными, и дорог был отзыв его: «Я давно знаю Вас и люблю Ваши писания». И не менее дорог — Лескова: «Я высоко ценю Вашу дружбу, люблю Вас».

 Но самые крепкие узы связали Меньшикова с Чеховым. Удивительным человеком был Антон Павлович. Так чудно сочетался в нем глубокий ум, легкий, тонкий юмор, высокая подлинная интеллигентность, природная, а не играемая, как у иных. Поглотила и его во цвете лет ненасытная чахотка, и утраты этой никак, никем восполнить нельзя было. Так и осталась — брешь.

 — Вы интересный человек и статьи ваши наводят на тысячу мыслей, и является желание написать вам и побеседовать с вами... Если бы я издавал журнал, то непременно пригласил бы вас в сотрудники и был бы огорчен, если бы вы отказали мне… — говорил Чехов.

 Сам Антон Павлович издавать журнала так и не стал. Но вместе с братом Александром стал активнейшим сотрудником суворинского «Нового времени». Уговорили и Михаила Осиповича влиться в их дружный коллектив. «Неделя» к тому времени была закрыта, и Меньшиков предложение принял.

 «Новое время» в ту пору безраздельно господствовало над умами. Эту газету читали от Балтики до Камчатки, ни одно издание не могло сравниться с ней ни тиражами, ни влиянием. Кроме Чеховых и Меньшикова, в ней подвизались многие замечательные авторы, включая Розанова. «Новому времени» отдал Михаил Осипович семнадцать лет жизни, став ведущим публицистом издания. Его «Письма к ближним» с рассуждениями о самых разных, самых больных вопросах русской жизни стали эпохой в истории русской журналистики.

 Во все времена публика особенно чтила поэтов. Но может быть и публицистика не менее крылатой, чем поэтические строфы, может и она звенеть подобно лире. Что есть Публицистика? Десятая муза, которая каждое утро входит к вам запросто, пьет с вами кофе и беседует оживленно о том, что делается на свете, и является незаменимым руководственным компасом для общества. Что как не публицистика лучше поможет обществу выработать свои идеалы, понять свой путь? Ветхозаветные пророки были не поэтами, а именно публицистами, первыми в истории! И к заданной ими недосягаемой высоте должен стремиться всякий публицист.

 Все жанры важны и прекрасны, но в наступающем Двадцатом веке важнее всех — Публицистика. Лишь она с ее мощью призвана влиять на умы людей, формировать общественное мнение. При стремительно увеличивающемся количестве газет и журналов слово печати становилось важнее слова правительства, важнее слова священника. Общество внимало газетам, газеты становились ристалищем, где сталкивались противоположные идеи. Освещать жизнь невозможно без посредства печати, а не освещая жизни, нельзя создавать истинное сознание общества. Гаснет свеча веры, гаснет мужество, а с ними гаснет и простое понимание действительности. Воцаряется тьма и трусость, свойственная тьме. А за трусостью следует самоизмена. Одна беда: большая часть газет и журналов жизни не освещали, а вносили в нее еще больше смрада и морока. Подавляющая часть изданий была нерусской, враждебной русским интересам, и заправляли там — инородцы. И если бы это преобладание обусловлено было хотя бы настоящим талантом! Ничуть не бывало. В том-то и беда, что инородцы берут вовсе не талантом. Они проталкиваются менее благородными, но более стойкими качествами — пронырливостью, цепкостью, страшной поддержкой друг друга и бойкотом всего русского. В том-то и беда, что чужая посредственность вытесняет гений ослабевшего племени, и низкое чужое в их лице владычествует над своим высоким. И доминирование это устанавливалось не только в печати, в финансах, но и повсеместно. Но печать ли не была важнее многих иных сфер? Потому важнее, что ее змеиный яд отравлял мозги и души. И за них шло сражение. И тем выше должен был быть дар публициста, чтобы взять в этом сражении верх. Настоящий публицист всегда являлся и является выразителем души общества, а если он артист слова, то через него толпа постигает смысл времени, какой самому читателю не всегда постижим и ясен. Публицистика призвана не погрязнуть в мелких дрязгах, но выразить национальное «я» русского народа, преступно и опасно забытое, сформулировать национальное общественное мнение, пробудить его. Публицистика должна стать собственным голосом нации, выраженным литературно.

 В своих «Письмах к ближним», выходивших год за годом, читавшихся во всех уголках России, Михаил Осипович сам сделался голосом нации, голосом вопиющего в пустыни. Обличал с беспощадностью библейских пророков пороки своего народа и племен пришлых, пороки власти и пороки общества, взывал отчаянно: Думайте о государстве! Думайте о господстве России!.. Думать о государстве — значит думать о господстве своего племени, о его хозяйских правах, о державных преимуществах в черте русской земли.

 Год за годом, наживая все новых врагов, бил Меньшиков в один и тот же набат, видя близящуюся пропасть. И все статьи его были — звоном вечевого колокола, скликавшего народ соединиться перед лицом надвигающейся опасности. Блаженный Августин, защищая христиан от обвинения в разрушении Римской империи, писал: «Что касается до чувства патриотизма, то разве оно не было разрушено вашими собственными императорами? Обращая в римских граждан галлов и египтян, африканцев и гуннов, испанцев и сирийцев, как они могли ожидать, что такого рода разноплеменная толпа будет верна интересам Рима, который преследовал их? Патриотизм зависит от сосредоточения, он не выносит разъединения». Все это повторялось в России. Слово «русский» стало окончательно прилагательным. Русский еврей, русский армянин, русский поляк… А самих русских отодвинули в сторону. Самого русского имени стали стыдиться. Стыдиться не только в интеллигентских салонах, но и во власти. Вымылось национальное начало и из образованного общества, и из властной бюрократии. Что говорить, если пресловутое «ведомство странных дел» целиком в нерусских руках оказалось! Да еще назначали туда сплошь братьев жен да мужей сестер, племянников да кузенов, ни имевших никаких данных для своих должностей. А проштрафился кто из них, так его на другое место — с повышением! Можно ли удивляться после этого той феноменальной бездарности, которой стала отличаться русская дипломатия? А финансы! Финансы все в инородческих руках. А еще не с ума ли сбрели, когда изрядную сумму казенных денег вложили в немецкие банки как раз незадолго до войны? — и пошли они на оружие против России. Даже землю, исконно русскую, пользуясь продажностью чиновников, захватывали бойкие инородцы. В Государственную Думу от русских областей выбирали их же! Да ведь для всякого русского заповедью должно быть: не должна русская рука проводить в парламент инородца! И становились русские уже не господствующим племенем, а сторожами при племенах иных, ставшими господствовать на их земле.

 Русские утратили царственное чувство собственности в отношении своей исторической и национальной славы. Вместо нее, в небрежении заброшенной, навязывали народу всевозможные общечеловеческие и демократические ценности. Довели Россию до того, что стала она бояться себя, своих размеров, своего лица, своего места в мире. Великан стал бояться оскорбить своим ростом лилипутов, стал пытаться натянуть на себя их одежды. Отречение от самих себя, забвение славы предков, трусость перед чужим мнением — все это с каждым годом ослабляло русский организм, грозило России упадком.

Чувство победы и одоления, чувство господства на своей земле годилось вовсе не для кровавых только битв. Отвага нужна для всякого честного труда. Все самое дорогое, что есть в борьбе с природой, все блистательное в науке, искусствах, мудрости и вере народной — все движется именно героизмом сердца. Всякий прогресс, всякое открытие сродни откровению, и всякое совершенство есть победа. Только народ, привыкший к битвам, насыщенный инстинктом торжества над препятствиями, способен на что-нибудь великое. Если нет в народе чувства господства, нет и гения. Падает благородная гордость — и человек становится из повелителя рабом… Мы в плену у рабских, недостойных, морально-ничтожных влияний, и именно отсюда наша нищета и непостижимая у богатырского народа слабость.

 Этой губительной расслабленности, угасанию национального самосознания, нравственной деградации народа противостоял Меньшиков. Каждому русскому сердцу возглашал: Так жить слишком трудно, как мы живем — в унынии и бесславии. Так жить нельзя. Все, в ком жива Россия, в ком жива родная история, в чьих жилах льется кровь создателей великого государства, мучеников за него и страстотерпцев, все любящие Отечество свое и готовые отдать за него жизнь свою — пусть спешат, пока не поздно! Пусть не откладывают тревоги на будущее — положение России грозно сейчас. — Что можем мы? — бессильно вздыхают рассеянные, растерянные русские люди, из которых каждый чувствует себя одиноким. Отвечу: мы можем соединиться. Это единственное средство почувствовать нашу соборную силу и поднять упавший дух. «Копитеся, русские люди!» — писала бедная царица Марфа в эпоху Смуты. Собирайтесь и собирайте дух свой — и едва ли на земле найдется сила, которая могла бы сломить проснувшийся дух народный!

 В 1908-м году Михаил Осипович стал идеологом Всероссийского Национального Союза, созданного при поддержке правительства в лице его председателя Столыпина. В Союз вошли умеренно-правые элементы образованного русского общества: национально настроенные профессора, военные в отставке, чиновники, публицисты, священнослужители. Членами Всероссийского Национального союза были многие известные ученые, такие как профессора Павел Николаевич Ардашев, Петр Яковлевич Армашевский, Петр Евгеньевич Казанский, Павел Иванович Ковалевский, Платон Андреевич Кулаковский, Николай Осипович Куплеваский, Иван Алексеевич Сикорский и другие.

 По уставу союза, целями его были:

 — борьба за единство и нераздельность Российской Империи;

 — ограждение во всех ее частях господства русской народности;

 — укрепление сознания русского народного единства и упрочение русской государственности на началах самодержавной власти царя в единении с законодательным народным представительством.

 Главную задачу Всероссийского Национального союза Меньшиков видел в том, чтобы национализировать парламент, а через него — и всю страну. В своих статьях он выразил существо русского национализма:

…Мы, русские, нуждаемся в общечеловеческом опыте и принимаем все, что цивилизация дает безусловно полезного. Но Россия в данный момент ее развития совершенно не нуждается в услугах инородцев, особенно таких, которых фальсификаторская репутация установлена прочно. Россия — для русских и русские — для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов. Довольно быть жертвой и материалом для укрепления своих врагов. Времена подошли тяжелые: извне и изнутри тысячелетний народ наш стоит как легкодоступная для всех добыча. Если есть у русских людей Отечество, если есть память о славном прошлом, если есть гордое чувство жизни — пора им соединиться…

…Нельзя любить и нельзя гордиться тем, что считаешь дурным. Стало быть, национализм предполагает полноту хороших качеств или тех, что кажутся хорошими. Национализм есть то редкое состояние, когда народ примиряется с самим собой, входит в полное согласие, в равновесие своего духа и в гармоническое удовлетворение самим собой…

…Национализм есть всемерное отстаивание величия России в настоящем всеми средствами современной нам эпохи. Чтобы там ни говорили, национальной партии непременно принадлежала бы власть, если бы партия эта имела мужества быть собой…

 А мужества не хватало. Сановники опасались связывать свои имена с национальным движением. Общественные деятели смиряли свои взгляды страха ради либерального. Серьезные трудности были с финансированием. Члены партии ограничивались трехрублевыми взносами, которых никак не могло хватить на нормальную деятельность. Предложение Михаила Осиповича ввести более широкое самообложение было встречено холодно. Правда, наиболее вовлеченные в политическую борьбу несли на себе материальную тяжесть этой борьбы, но не годилось же, чтобы законодательные палаты были доступны лишь богачам. Нужен капитал партии, который выдвигал бы к верхам не состояния, а таланты.

 Несмотря на большое уважение к Столыпину, проводившему национальную политику и всемерно отстаивающему интересы русского народа, Меньшиков категорически отверг возможность партии пользоваться материальной помощью правительства, хотя деньги требовались на издание печатного органа Национального Союза. Ни одна из уважающих себя партий не может служить правительству, хотя все порядочные партии должны поддерживать правительство в его полезных стране действиях. Единственно, от кого национальная партия может признать свою зависимость, это от нации, и только народно-общественная поддержка могла бы быть принята с благодарностью. Эту поддержку следует искать, как ищут золото в земле. Служа своей национальности, являясь рабочим органом ее, партия имеет право не только просить, но и требовать средств для своей работы. А средств — не было. Поддержка оказывалась явно недостаточной. Денег на издание газеты так и не удавалось найти. И ясно было одно: еще много-много нужно работы, чтобы собрать растерянную национальную силу и сосредоточить ее до неугасимого горения…

 Враги обвиняли Союз и его главного идеолога во всех смертных грехах: в шовинизме, в ненависти к другим народам, в желании поразить их в правах. Целые книги писались в ответ на выступления Меньшикова, захлебывалась ядом инородческая печать, приходили письма с угрозами. Михаил Осипович парировал все нападки:

…Что касается ругательных писем, то они, как и гнусные статьи в инородческой печати, мне доставляют удовлетворение стрелка, попавшего в цель. Именно в тех случаях, когда вы попадаете в яблоко, начинается шум: выскакивает заяц и бьет в барабан или начинает играть шарманка. По количеству подметных писем и грязных статей публицист, защищающий интересы Родины, может убедиться, насколько действительна его работа. В таком серьезном и страшном деле, как политическая борьба, обращать внимание на раздраженные укоры врагов было бы так же странно, как солдату ждать из неприятельских окопов конфеты вместо пуль…

…Русские патриоты проповедуют не ненависть, а лишь осторожность в отношении инородцев…

…Я уже много раз писал, что вполне считаю справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ, как, например, финны, поляки, армяне и т.д., имели на своих исторических территориях все права, какие сами пожелают, вплоть хотя бы до полного их отделения. Но совсем другое дело, если они захватывают хозяйские права на нашей исторической территории. Тут я кричу, сколько у меня есть сил, — долой пришельцев!..

…Инородцы вопят, что национализм русский — «черносотенство», «человеконенависничество» и т.п. Все это низкая ложь. Национальное движение есть порыв русских людей к свободе и единодушию; не ненавистью оно вызвано, а необходимостью самозащиты. Национальное движение не только не чуждо самым святым идеалам цивилизации, но оно именно стремится к ним — только без фактических услуг наших внутренних чужеземцев. Националисты хотят видеть Россию свободной, просвещенной, сильной, справедливой, но думают, что это совершенно невозможно, прежде чем Россия не сделается русской и хоть сколько-нибудь единодушной…

…Враги русского национализма лгут, будто цель нашей партии — обидеть инородцев, искоренить их. Конечно, это жалкая клевета. Не нападать на чужие народности мы обираемся, а лишь защищать свою. На известном расстоянии все народы — братья и дорогие соседи. Желая мира, мы не хотели бы слишком наглого залезания милых братьев в наше Отечество и хозяйничанья их в нашем государстве. Мы не восстаем против приезда к нам и даже против сожительства некоторого процента инородцев, давая им охотно среди себя почти все права гражданства. Мы восстаем лишь против массового их нашествия, против заполонения ими важнейших наших государственных и культурных позиций. Мы протестуем против идущего завоевания России нерусскими племенами, против постепенного отнятия у нас земли, веры и власти. Мирному наплыву чуждых рас мы хотели бы дать отпор, сосредоточив для этого всю энергию нашего когда-то победоносного народа…

 В сентябре 1911-го года в Киеве был убит Столыпин. Самая крупная фигура политической России убрана… Мордка Богров, украшение еврейской адвокатуры, заявил, что только страх вызвать еврейский погром остановил его от покушения на жизнь Монарха. Убивая же первого министра, очевидно, он не боялся за такие последствия: он знал, что русское правительство ни за что не допустит погромов, и он не ошибся. Но если все так, то 1 сентября устанавливается прямой террор евреев над русскими министрами. Министров нельзя выбрасывать из сословия, как русских адвокатов, нельзя лишать их практики и куска хлеба. Министров нельзя бойкотировать, как русских писателей, врачей, актеров, музыкантов, нельзя их слишком уж нагло оплевывать в печати и обволакивать их репутацию грязной клеветой. Ну что ж, у евреев остается еще одно средство против неугодных им министров, почти безнаказанное: именно то, что они применили к несчастному П.А. Столыпину. Его убрали, и посмотрите, какая благоприятная для евреев сложилась атмосфера, какого могучего защитника своих интересов они приобрели, и как сразу национальная волна пошла на убыль. Разве это не террор над нашей государственностью? Великий народ наш не замечает, до какого унижения дошел он!

 После гибели Столыпина наметившийся национальный подъем пошел на спад, разрушительные силы преобладали все больше, а атмосфера становилась все более затхлой. Наследство убитого реформатора еще создавало фундамент для потенциального развития в нужном направлении, но этой пашни некому было возделывать. Начиналось гниение. И наружный блеск, и патриотический подъем первых месяцев войны не мог обмануть Меньшикова, и подобно ветхозаветным публицистам он прозирал: России, как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение…

  Но и сознавая это, до самого Семнадцатого года, когда закрыли «Новое время», продолжал Михаил Осипович свою борьбу, одиноким воином выстаивая несокрушимо под градом стрел. Эта борьба, ставшая существом жизни, обречена была оборваться вдруг, на высокой точке. И эту точку не пуле ли было поставить? Прям был путь, как стрела. Шел, неизгибно и неуклонно — во имя национальной России — к валдайскому эпилогу.

 Вечевой колокол осужден был замолчать, чтобы набатный звон его уже никогда не пробудил бы от позора и беспамятства обезумевший и предавший самого себя новому игу русский народ.

 Орава красноармейцев с гиками и смехом выкатилась из здания Штаба. Михаил Осипович шел между ними, ветер трепал полы его старого, изношенного пиджака. Он озирался по сторонам, ища знакомого или хотя бы просто сочувственного человеческого лица. И вдруг увидел — своих… Его дети, гулявшие вместе с няней, укрылись здесь под навесом от надвигающегося дождя, первые капли которого уже разбились о землю. Они были так близко, что Меньшиков рванулся к ним, невзирая на стражу, подхватил на руки маленькую Танечку, расцеловал ее, перекрестил. Наклонился и к тянувшейся к нему Машеньке, но тут последовал грубый окрик:

 — Шагай вперед! И без проволочек!

 Михаил Осипович обернулся, произнес гордо:

 — Это — мои дети, — вновь взглянув на детей, прибавил: — Прощайте, дети! — и вернувшись к недовольной страже, продолжил путь.

 Шли знакомым переулком к берегу озера. Меньшиков любил гулять здесь, созерцать темно-синее зерцало Валдая и белые стены Иверского монастыря за ним. Все дышало здесь покоем и благолепием, все пронизано было присутствием Бога.

 А теперь — покоя не было. Ветер гнул деревья, нещадно обрывая их золотистое убранство. Еще с утра нахмарилось небывалое здешнее небо, а теперь разрыдалось отчаянным ливнем, и забушевало, загудело озеро. Волны его так швыряли привязанные к берегу лодки, что, казалось, вот-вот сорвут их и унесут, и ввергнут в пучину. Гневался Валдай и в гневе был похож на кипящий кубок, клокочущий, гремящий.

 Красноармейцы матерились, проклиная разгулявшуюся стихию. Участвовать в расстреле они отказались, заявив, что в палачи не нанимались. Послали за чекистами. Михаил Осипович повернулся к страже спиной, опустился на колени и, глядя на Иверский монастырь, стал молиться.

 Наконец, явились чекисты во главе с Давидсоном. Этот безусый юноша еще на допросе сказал с ненавистью:

 — Я сочту за великое счастье пустить вам пулю в лоб.

 Пришел исполнить мечту… А комиссар Губа привел в подмогу двух сыновей, мальчиков тринадцати и четырнадцати лет. И им тоже дали оружие, с младых ногтей приучая к кровавому ремеслу.

 Меньшиков обернулся к палачам, выпрямился. Посмотрел с мукой на детей, которые прибежали сюда следом за ним… И дети, и няня промокли насквозь, дрожали от холода и рыданий. Бедные, бедные, что будет с ними?..

 — Стать спиной!

 В глаза смотреть не желают? Конечно, в спину по-подлому — это им больше подходит. Это в их традиции…

 Первый залп дали для устрашения. Только кисть руки оцарапали, вырвали кусок мяса. И расстрелять не могут, не поглумившись, не потянув своего удовольствия… Оглянулся, взглянул через плечо.

 — Пли!

 Новый залп. И страшная, жгучая, разрывающая боль — под сердцем, и чуть повыше желудка. Михаил Осипович упал на землю, судорожно хватая ее рукой. И в тот же миг подскочил к нему торжествующий Давидсон, выхватил револьвер и приставил дуло к виску умирающего. Настал миг его «великого счастья». Заволакивало тьмой глаза, а в ушах слышались, мешаясь — негодующий рев Валдая, ругань солдат и горький плач детей, на глазах которых убивали их отца… Милые, родные, берегите себя и стойте крепко в правде, не уклоняясь, не изменяя Богу и России, не впадая в уныние… Помните всегда, что не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия…

Примечание

[1] Курсивом выделены дословные цитаты из статей, дневников и писем М. О. Меньшикова.