Мой отец
Протоиерей Вениамин Жуков
Николай Михайлович Жуков, мой отец, был рядовым русским человеком: честным, правдивым, нестяжательным и жертвенным, как тысячи, сотни тысяч русских людей.
Родился Николай Михайлович 30 ноября 1891 г (cт. cт.) в Петербурге. Семья Жуковых жила в доме на углу Пушкинской и Невского. Мой дед был верующим человеком; он очевидно занимал видную должность, как чиновник, ибо в день св. Архистратига Михаила приходило на дом соседнее духовенство с поздравлениями. Бабушка хранила церковные обычаи и соблюдала посты. В семье было семеро братьев и сестер. Отец, самый младший, Николаша, был любимцем всех.
В разгаре Великой Войны, отца взяли с последнего курса Реального училища и определили в офицерское училище, которое он закончил в чине вольноопределяющегося; вскоре, став подпоручиком, он был отправлен в Херсон для пополнения фронтовых частей. Здесь застала его февральская революция, и с того момента он стал брошенным на произвол событий.
Появились самостийные украинцы, а с октябрьской революцией - красные. Благодаря знакомству он был спасен от расстрела в ЧК, бежал, днями скрывался в стогах сена, пока не подошли добровольцы. Воевал он поручиком в Добровольческой армии, и дважды был в плену у красных. Первый раз гуманный военачальник включил всех военнопленных в ряды красной армии. Когда его товарищи задумали бежать к польскому фронту и предложили отцу присоединиться к ним, отец отказался; бежавшие были схвачены и расстреляны; все же отца привлекли к ответственности, как знавшего о побеге, но ему удалось «заболеть» и получить от услужливого фельдшера путевку в госпиталь и бежать.
Второй раз в плену у красных приговорен был к расстрелу; смертников выводили каждый день на копание себе могилы, и отец по пути собирал какие-то зернышки, падающие с деревьев, в надежде, что вырастет что-то на его могиле. Перед расстрелом комиссар проходил вдоль выравнившихся смертников; подойдя к моему отцу, он ему сказал выйти моментально задом и удалиться комиссар еврей узнал в моем отце того, кто его самого спас однажды от расстрела.
С отступающей Добровольческой армией, мой отец очутился в Севастополе. Сколько раз он мне говорил, что не закончилось бы так печально Белое Движение, если бы вовремя пришел ко власти ген. Врангель; при нем была восстановлена дисциплина и справедливость. Также с печалью и горечью выражался он о союзниках: «нам они доставляли обмундирование, а у красных были английские танки». Часто вспоминал он предательство союзников; с негодованием вспоминал он слова Ллoйда Джорджа, сказавшего в оправдание английской политики по отношению к большевикам, что можно торговать и с людоедами.
Отец служил в Алексеевском полку. Его часть эвакуировалась в Галлиполи, где собралось около 20.000 вооруженных Белых Воинов. Однажды англичане и французы решили их обезоружить и объявили в известный день маневры по направлению лагеря. В назначенный день двинулись на русский лагерь сенегальцы, но не прошли половины пути, как встретились с вооруженными русскими солдатами, совершающими маневры по направлению города. Так все осталось по-прежнему, и русские продолжали каждый день свои упражнения, чтобы быть готовыми на случай высадки в России.
Союзники, за счет Черноморского флота, кормили наших солдат около года, предоставляли в городе муку, крупу, сухие овощи и пр.; наши по очереди направлялись в командировку для разгрузки вагонов, что считалось выгодным занятием. Однажды отец варил себе суп; в котле, по его словам, ложка бегала за фасолью. Подходит ген. Кутепов, попросил отпробовать и похвалил, пожав отцу руку. После этого подходили друзья пожать ему эту руку.
Год прошел и всем стало ясно, что десанта не будет, и военные части стали расформироваться, и люди стали уезжать куда только можно было на работу: в Болгарию, Сербию, Италию, Францию... Отец поселился в Болгарии, женился на беженке, моей матери. В Болгарии первые годы сохранялся военный строй в виде фехтовальных училищ. Русские беженцы сформировали прекрасные хоры. В одном из таких хоров, под управлением Сорокина, пел и мой отец, обладавший прекрасным баритоном. В кафедральном соборе св. Александра Невского в Софии пели на двух клиросах с болгарским хором. Впечатление на болгар было неописуемое.
Отец выучился токарному ремеслу, но постоянной работы не нашел, и по контракту выехал во Францию (Франция, потеряв 1.400.000 мужчин во время 1-ой Мировой Войны, нуждалась остро в рабочей силе). Беженцы, устраивавшиеся во Франции, вызывали своих друзей; таким образом, вскоре образовались вокруг промышленных центров могучие русские колонии, с церковью, школой, молодежными организациями - скауты, Витязи, разведчики, с «русским домом» для встреч и выступлений... Мои родители поселились в одном из центров металлургической промышленности в Лотарингии, и между Люксембургом и Германией появился я на свет.
Наши беженцы фактически не прижились на местах заселения. До 2-й Мировой войны они постоянно надеялись на скорое возвращение на родину - «даст Бог в будущем году будем в России», слышалось часто на собраниях, за праздничным столом, когда поднимали стаканы за Россию.
После 2-ой Мировой Войны русскую эмиграцию захватило движение «возвращения» на родину. Проводилась успешная пропаганда о якобы дарованной Сталиным всеобщей амнистии.
Советами был пущен в ход весь арсенал психологического воздействия на белую эмиграцию. Появились московские митрополиты Николай, Григорий, их встречало торжественно духовенство св. Александра Невского собора в Париже, во главе с митр. Евлогием, присоединившемся в 1945 г. к Московской Патриархии (его епархия вернулась под Константинопольский омофор после его смерти в 1946 г.).
В публикации «Советский патриот» от 22 июня 1945 г. красовалось письмо митроп. Евлогия полпреду Богомолову:
«Дорогой и глубокоуважаемый Александр Ефремович, не могу удержаться, чтобы не выразить чувства глубочайшей радости по поводу того, что наконец русская эмиграция входит и прочными ногами становится на свою национальную почву и перестает быть безправной. Это великое событие огромного значения. Мы становимся полноправными, родными чадами нашей великой матери.
Желая запечатлеть это великое событие, я сделал распоряжение, чтобы в воскресенье 30-06-1945 во всех церквах епархии, после Божественной литургии, было совершено Благодарственное молебствие с соответствующим поучением по поводу этого знаменательного события.
С глубоким уважением и таковой же преданностью имею честь быть....... Евлогий».
Если в СССР хорошо было разработано сервильное поведение церковников в отношении к власти, в частности в призыве служить безбожному государству, то и заграницей эта работа не плохо удалась большевикам, и множество эмигрантов, не только соблазнившихся победой, амнистией и новым мундиром с погонами, но и примером духовенства потянулось в посольство для получения паспорта, а потом, на родине, в тюремных застенках, проливало горькие слезы.
Мой отец упорно стоял на своем: никогда не доверять большевикам. Давний знакомый отца приходил уговаривать его взять советский паспорт, сначала разговор происходил полюбовно, говорили про победу, амнистию, патриотизм, после некоторого времени появлялись «угрозы»: нужно брать паспорт сейчас, когда дают, потом будет поздно, Франция союзник России и т. д. Отец его отпустил ни с чем, а мне сказал: «не такой уж я дурной, чтобы поверить коммунистам».
После войны, в 1948 г., мои родители приняли французское подданство, считая менее вероятным возвращение на родину, и, также, чтобы как-то обеспечить учение сына.
В 1963 г. родители вышли на пенсию и приехали жить с нами, в большом доме под Парижем. К тому времени у меня уже выросла солидная семья с тремя дочерьми; прежде чем их посылать во французскую школу, мама их обучала русскому языку, а посещение церкви их научило церковному пению. И таким образом у наших детей было полное общение с дедушкой и бабушкой. Все они особенно любили дедушку, и говорили ему: «ты милый Диди», а он не оставался у них в долгу и засыпал их тоже «милыми» словами.
В 1974 г. заболела мать и легла в госпиталь. В течение шести месяцев, каждый день мой отец ее навещал (при двухчасовом пути в одну сторону). В день ее кончины, она как бы очнулась и стала ему шептать «с Богом», пока не испустила дух. Отец сильно переживал кончину любимой супруги, но, как военный, он этого не показывал. Потом мне признался, что течение года каждый день читал панихиду.
Да, мой отец был рядовой русский человек Святой Руси.
Ему было за 90 лет, когда мы были с ним на Прощеное Воскресенье в Леснинской обители в Нормандии. В конце вечерни все подходят к аналою, на котором лежат иконы Спасителя и Божией Матери, кланяются, лобызают и просят прощения друг у друга. Вот подходит мой отец, поддерживаясь палочкой, и плачет перед иконами. Духовник монастыря слегка толкнул меня и, показывая на отца: «Смотри», говорит, «Вот это Россия».
Отец был всегда строг к себе, никогда не проявлял излишних чувств, никому не был в тягость, и никогда не жаловался, у него всегда был ответ «Слава Богу, все хорошо!» Он был вполне самостоятельным до возраста 97 лет: утром вставал в определенное время, стелил свою кровать, шел умываться, потом становился перед образами на молитву (где всегда теплилась лампада); потом он принимал завтрак. Начинал день, как строевой.
Последние два года он нуждался в постоянном уходе, голова оставалась светлой, но ноги отказывались служить. Все чаще он вспоминал стихотворения своего детства, в разговоре отличался тонким остроумием до конца своей жизни. Когда еще был самостоятельным, первым спускался в церковь (при доме), закупал пачку свечей и ставил их со вниманием и молитвой, кланяясь и лобызая святые иконы; на богослужении подпевал своим мощным и бархатным баритоном.
В моем детстве, я не думал, что мой отец глубоко верующий - он не выделялся внешним благочестием, мать напротив, как певчая, посещала всегда храм Божий и меня с собой водила. Но когда мне было примерно 17 лет и я стал философствовать и мудрить, отец, который никогда не говорил со мной на религиозные темы, резко меня остановил: «ты перестань выдумывать! Я провел всю войну, вокруг меня товарищи были убиты, справа, слева, а я выжил; меня должны были дважды растрелять в ЧК и остался в живых: меня мать благословила иконой в путь на фронт, и я ее всегда носил на груди..»
За месяц до кончины, он стал что-то бормотать про себя; когда прислушались, оказалось, что он пел «Христос Воскресе» - это было в начале Великого поста 1997 г. На Крестопоклонной неделе я ему спел «Кресту Твоему покланяемся, Владыко...», потом он сам пел эту молитву несколько дней подряд, уже слабым голосом.
За 10 дней до кончины, он хорошо причастился, исповедываться уже не было сил. Я его попросил: скажи «Господи, помилуй мя грешного». Он это произнес ясным, громким голосом и принял св. Причастие.
Предал Богу свою душу на 5-ой неделе Великого Поста, пятницу вечером, в начале утрени Похвалы Божией Матери. Умыли, одели и спустили сразу в церковь; отпевание прошло тихо, спокойно, в радостной тишине, как в ожидании Христова Воскресения; моего отца отпевали пять священников. Один из них мне сказал: известно, что часто благочестивые люди перед смертью поют «Христос Воскресе».
«Христос Воскресе», вот что вынес в своем сердце изгнанник Святой Руси, мой милый отец.
