Белая гвардия

Белая гвардия => Личности => Тема начата: Ольга от 24.10.2011 • 08:02

Название: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 24.10.2011 • 08:02

 

Деятельность в эмиграции

 В Европе Деникин испытал на себе все невзгоды, связанные с его вынужденной эмиграцией. Сначала, весной 1920, он попал в Константинополь, вскоре оказался в Лондоне, в августе уехал в Брюссель. Будучи крайне щепетильным в финансовых вопросах, Деникин не обеспечил себе стредств к существованию; прежде всего из-за материальных обстоятельств его семья в июне 1922 переехала в Венгрию, обосновавшись в конце концов в местечке близ озера Балатон ( именно в Венгрии была написана самая известная его книга "Очерки русской смуты", 1921-1926). В 1925 Деникины вернулись в Брюссель, в 1926 переехали в Париж.

"Очерки русской смуты", вышедшие уже в Париже, сочетали в себе элементы мемуаров и исследования. Деникин полагался не только на память и материалы своего архива; по его просьбе ему присылали различные документы, участники белого движения предоставляли в его распоряжение свои неопубликованные воспоминания. "Очерки" до сего дня являются наиболее полным и ценным источником по истории белого движения на юге России; читаются с нарастающим интересом и написаны выразительным русским языком.

В Париже вышли также его книги "Офицеры" (1928) и"Старая армия" (1929).

Литературные заработки и гонорары от чтения лекций были единственным средством его существования. В 1930-х годах в условиях нарастания военной угрозы много писал и выступал с лекциями по проблемам международных отношений; занимал антинацистскую позицию, что ни в коей мере не означало его примирения с советским режимом. Выпустил в Париже книги и брошюры "Русский вопрос на Дальнем Востоке" (1932), "Брест-Литовск" (1933), "Кто спас Советскую власть от гибели?" (1937), "Мировые события и русский вопрос" (1939).
"Не цепляйтесь за призрак интервенции, - писал он, - не верьте в крестовый поход против большевиков, ибо одновременно с подавлением коммунизма в Германии стоит вопрос не о подавлении большевизма в России, а о "восточной программе" Гитлера, который только и мечтает о захвате юга России для немецкой колонизации.

Я признаю злейшими врагами России державы, помышляющие о ее разделе. Считаю всякое иноземное нашествие с захватными целями - бедствием. И отпор врагу со стороны народа русского, Красной армии и эмиграции - их повелительным долгом".
  В 1936-38 публиковался в газете "Доброволец" и некоторых других русскоязычных изданиях.. После капитуляции Франции в июне 1940 Деникины перебрались на юг Франции в местечко Мимизан, близ Бордо. Бывший генерал тяжело переживал поражения Красной Армии и радовался ее победам, однако, в отличие от многих эмигрантов не верил в перерождение советской власти.

В мае 1945 вернулся в Париж, но, опасаясь насильственной депортации в СССР, через полгода уехал в США. В мае 1946 писал в частном письме: "Советы несут страшное бедствие народам, стремясь к мировому господству. Наглая, провокационная, угрожающая бывшим союзникам, поднимающая волну ненависти политика их грозит обратить в прах все, что достигнуто патриотическим подъемом и кровью русского народа".

 Не прерывалась и его общественно-политическая деятельность: 11 июня 1946 г. он отправил правительствам Великобритании и США записку-меморандум "Русский вопрос". Анализируя внутреннее положение СССР, он отмечал, что, хотя Советскому правительству третья мировая война и не желательна, мировая революция остается конечной целью коммунизма и правительство Сталина будет стараться "взорвать мир изнутри". При этом он особо подчеркивал: "Если западные демократии, спровоцированные большевизмом, вынуждены были бы дать ему отпор, недопустимо, чтобы противобольшевистская коалиция повторила капитальнейшую ошибку Гитлера, повлекшую разгром Германии. Война должна вестись не против России, а исключительно для свержения большевизма. Нельзя смешивать СССР с Россией, советскую власть с русским народом, палача с жертвой. Если война начнется против России, для ее раздела и балканизации (Украина, Кавказ), или для отторжения русских земель, то русский народ воспримет такую войну опять как войну Отечественную".

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 28.10.2011 • 07:57

  
 Ой, нашла "Нигде ни в чем ты не был фарисей... и научил меня быть Русским гражданином"! Антон Иваныча стихи, посвященные отцу:) Здорово - для 8 - ми лет:))
 Ну, я фанатка, да.

http://www.rusarchives.ru/evants/exhibitions/rossika-exp/28.shtml

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 02.11.2011 • 00:00

  ОБРАЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛА А.И. ДЕНИКИНА К АМЕРИКАНСКОМУ СЕНАТОРУ АРТУРУ ВАНДЕРБЕРГУ.
Октябрь 1946 г.


…Сотни тысяч человек «дисплейсед персонс» сидят в лагерях оккупированной Германии и Италии.
Эти люди лишены самых элементарных человеческих прав на свободу и вольный труд, т.е. на то, за что столетиями боролось человечество.
И среди этих обездоленных самые несчастные – русские, ибо им грозит выдача советской власти, с необыкновенным, зловещим упорством добивающейся этой «репатриации».

Теперь, когда столь многое из того, что творится за «Железным занавесом», стало явным, когда явилось уже столько живых свидетелей неописуемой жестокости, с которой коммунистическая диктатура обращается с человеком, общественному мнению США должно быть понятно, почему эти русские люди больше всего боятся… возвращения на родину.
Знала ли история подобное явление, чтобы десятки, сотни тысяч людей, вывезенных из родной страны, где протекала вся их жизнь, и где, следовательно, сосредоточились все их интересы, где остались их семьи и близкие – не только всеми силами противились бы возвращению, но одна возможность его доводила бы их до сумашествия, до самоубийства.

Пресса касалась этого вопроса не раз, в официальных докладах он освещен вполне.
И Вы знаете, конечно, о тех кошмарных драмах, которые разыгрывались в лагерях Дахау, и Платтлинге, когда американские солдаты силою волокли упиравшихся, обезумевших от ужаса, обливающихся кровью русских пленных, которые бросались под колеса грузовиков, перерезывали себе горло и вены, старались воткнуть себе в грудь штык американского солдата – только бы избежать «возврата на родину»…
Эти страшные страницы стали уже достоянием истории и, думаю, их никогда не забудут участники - ветераны США.

Я знаю, что оправданием у творивших это дело служат Ялтинские договоры…
Но подобный торг человеческими душами не может быть оправдан никакими политическими договорами.
Ибо есть нечто превыше политики – христианская мораль, достоинство и честь человека.

Массовые выдачи в последнее время прекратились, но в небольшом числе советской власти все еще удается добывать свои жертвы.
Как она с ними поступает, также хорошо известно.
Путем невероятных усилий отдельным репатриированным удалось вырваться обратно из лагерей СССР, и они поведали о всем пережитом на страницах печати.
Эта быль так страшна, что иностранцам все еще трудно в нее поверить.
А тем временем русские люди, сидящие за проволокой лагерей, в приютах Красного Креста или на частных квартирах в зоне американской оккупации, живут в постоянном смертельном страхе, ожидая выдач их Советам.

Все эти люди – мужчины, женщины, дети, старики – чувствующие себя как на краю пропасти, перенесли такие лишения, такие страдания, что, если бы описать все ими пережитое, получилась бы небывало жуткая книга человеческой скорби.

Они стучатся во все сердца, они шлют повсюду свое тревожное С.О.С., не переставая верить, что и за ними будет признано право на жизнь.
Они ждут решения правительства свободолюбивого народа.

Господин Вандерберг, помогите своим влиянием и авторитетным словом этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными.

Один русский религиозный мыслитель сказал недавно, что «человеческая совесть больна»…
От болезни можно, ведь, выздороветь, только смерть безнадежна.
Помогите же тем, кто верит в человеческую совесть!

Искренне Ваш
А.И. Деникин
б. Главнокомандующий Русской армией (1917-1920)
(Архив К.В. Деникиной)»



  ПЕРЕПИСКА ГЕНЕРАЛА А.И. ДЕНИКИНА С ГЕНЕРАЛОМ ЭЙЗЕНГАУЕРОМ ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ РЕПАТРИАЦИИ.

(Прим.) В декабре 1945 года генерал Деникин прибыл в Соединенные Штаты.
Вскоре в газетах начали появляться сведения о насильственной репатриации б. советских военнопленных – Власовцев, казаков и других, и об ужасах, творившихся при этом.

Ген. Деникин обратился за содействием к ген. Айзенгауеру.
Свое письмо, в котором он обрисовал страшную судьбу этих несчастных людей и меры принуждения, к которым прибегали американская и английская стража, закончил он следующими словами:

«Я могу себе представить, какие чувства должны испытывать американские офицеры и солдаты – участники таких экзекуций…

Ваше Превосходительство, я знаю, что имеются «Ялтинские параграфы», но ведь существует еще, хотя и попираемая ныне, традиция свободных демократических народов – Право Убежища.

Существует еще и воинская этика, не допускающая насилий даже над побежденным врагом.

Существует, наконец, христианская мораль, обязывающая к справедливости и милосердию.
Я обращаюсь к Вам, Ваше Превосходительство, как солдат к солдату и надеюсь, что голос мой будет услышан.

Прошу принять уверения в моем искреннем уважении.
Генерал А. Деникин
Бывший главнокомандующий русскими армиями 1917-1920 г.г.»


  ИЗ ОБРАЩЕНИЯ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА.

…Ничто не изменилось в основных чертах психологии большевиков и в практике управления ими страной.

А между тем в психологии русской эмиграции за последнее время произошли сдвиги неожиданные и весьма крутые, от неосуждения большевизма, до безоговорочного его приятия…
К глубочайшему сожалению, по такому опасному пути пошла и наша эмигрантская церковь, под водительством митрополита Евлогия, осенившая сменовеховство духовным авторитетом…

Первый период войны… Защита Отечества. Блистательные победы армии. Возросший престиж нашей Родины… Героический эпос русского народа. В помыслах своих, в чувствах мы были едины с народом.

С народом, но не с властью.

На этой струнке играют и «советские патриоты», и сменовеховцы, дружным хором прославляя советскую власть, которая-де «подготовила и организовала победу» и поэтому «должна быть признана национальной властью…».

Но ведь советское правительство ставило себе целью не благо России, а мировую революцию, внося даже соответственное положение в устав красной армии…

Советы, так же как и Гитлер, собирались «взрывать мир» и для этого именно создавали колоссальные вооружения.
Между тем, при наличии России национальной, с честной политикой и прочными союзами, не могло бы быть «гитлеровской опасности», не было бы и самой Второй мировой войны.

Но вот, когда красная армия вышла за пределы российских земель, большевицкий Янус повернулся к миру своим подлинным лицом.
И тогда началось раздвоение в эмигрантской психологии.
Ибо, по мере того, как советская стратегия на штыках российских несла народам освобождение, советская политика претворяла его в порабощение.

Нелепо применять такие термины, как «историческая задача России», «славянофильство», «объединение славян», к кабальным договорам, заключенным Советами с коммунистическими и коммунизантствующими правительствами, ими насильно поставленными, под глухой ропот народов.

Наоборот, советская оккупация дискредитирует идею славянского единения, возбуждая горечь, разочарование, даже враждебность против СССР, увы, отождествляемого с Россией.

Наконец, третий этап: война окончена, идет борьба за мир. Вместо этого Советы ведут вызывающую политику, грозящую восстановить против них внешний мир, грозящую нашей родине новыми неисчислимыми бедствиями третьей мировой войны, с небывалыми еще ужасами. Все более нарастает приглушенная пока, ненависть к СССР…
К СССР, но и… к России.

И вот эти-то именно эксцессы советской политики в убогом сознании «советских патриотов» вызывают особенно бурный прилив ксенофобии и показной, аффектированной «национальной гордости».

…«Советские патриоты» и сменовеховцы подходят к вопросу еще и с другой стороны: они представляют советскую политику неумеренных требований и злостного вмешательства во внутреннюю жизнь чужих народов – как необходимую самооборону против предполагаемого нападения Запада.
В сущности – против англосаксов, ибо в данное время только эти державы могли бы организовать и противопоставить надлежащую силу большевицкому напору.
Но тогда к чему же все пустословие в Сан-Франциско?
Из Москвы идут бурные протесты против Западного блока, еще не существующего, когда под эгидой советского правительства лихорадочно создается советский Восточный блок.

…В самом деле, что могло бы ныне угрожать России – действительно миролюбивой, когда весь мир устал от войны, расстроен, погряз в своих собственных неустроениях и опасностях… Когда Тегеран, Ялта, Потсдам, Сан-Франциско были рядом уступок и «отступлений» западных демократий… Когда радио и пресса свободных стран в большинстве случаев стараются избегать всего, что могло бы раздражать могущественного союзника, а правители расточают льстивые похвалы «отцу народов»…
Когда народы и правительства испытывают явный страх перед колоссальной потенциальной силой восточной державы, перед неуязвимостью ее безграничных просторов и перед… аморальностью правящей в ней власти.

Во всяком случае, можно сказать с уверенностью, что жизненные интересы России не потерпят ущерба и что ни англосаксы, ни кто-либо другой не выступит против России, если только большевизм тем или иным путем не схватит их за горло.

В предвидении такой возможности необычайно важно, чтобы мир не отождествлял советскую власть с народом российским.
Недопустимо поэтому замалчивать зло, ею творимое, воздерживаться от осуждения и, тем более, оправдывать – из опасения, якобы «повредить России».
Ничто так повредить России не может, как оправдание большевицкого режима и большевицкой агрессивности.

Надо правду называть правдой, ложь – ложью и преступление – преступлением».

Генерал А.И. Деникин («Свободный голос»,
Париж, сборник 1, февраль 1946 г., с. 11-12.).»



    В январе 1940-го генерал А.И. Деникин представил Даладье докладную записку по русскому вопросу, которая начиналась так: «И пангерманизм, и коммунизм несут рабство народам. Иго немецкое, большевистское или немецко-большевистское гибельны.
И поэтому, подняв оружие, нельзя останавливаться на полпути, а необходимо покончить навсегда с обоими врагами.
Между тем в отношении к Германии и СССР до сих пор применяются две марки и двое весов: к первой – война, ко второму – «нормальные дипломатические отношения», хотя СССР ударил на Польшу в союзе с Германией и на Финляндию – в согласии с Германией…

Мы бессильны повлиять прямым путем на отношения иностранных держав к советам. Ибо ни голос правды и тревожные предостережения, ни стоны распятого русского народа не достигают слуха правящих. Но мы считаем своим нравственным правом высказать нашу глубокую горечь, когда государственные люди трактуют о русской действительности, полагая, что Сталин и Каганович осуществляют идеи... Толстого и Достоевского... Когда оскорбляют память боровшихся и павших за общее дело, ставя их на одну доску с предателями. Когда, наконец, наносят тяжкую обиду несчастному русскому народу-жертве, отождествляя его с советской властью — палачом."

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 02.11.2011 • 00:06

   Деникины и Шмелевы
1.  А.И.Дникин, Ив Жантийом, Марина Деникина, И.С.и О.А. Шмелевы, К.В.Деникина. Капберон, 1926 г.
2. И.Шмелев с приемным сыном Ивом Жантийомом, Ю.А.Кутырина, А.И.Деникин, Н.К.Кульман. Капберон, 1928 г.
3. И.С. и О.А. Шмелевы, неизвестная, К.В.Деникина. Французские Альпы, 20 августа 1943 г.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Игорь Устинов от 02.11.2011 • 17:20

Антон Иванович Деникин
(1872 – 1947)
[attachment=1]
На фото: Офицерский караул встречает генерала А.И. Деникина на вокзале Ростова-на-Дону. 1919 г. РГАКФД
Антон Иванович Деникин родился 4 декабря 1872 г. в д. Шпеталь Дольный, завислинском пригороде Влоцлавска, уездного города Варшавской губернии, в семье отставного майора пограничной стражи. В сохранившейся метрическая записе записано: "Сим с приложением церковной печати свидетельствую, что в метрической книге Ловичской приходской Предтеченской церкви за 1872 год акт крещения младенца Антония, сына отставного майора Ивана Ефимова Деникина, православного исповедания, и законной жены его, Елисаветы Федоровой, римско-католического исповедания, записан так: в счете родившихся мужеска пола № 33-й, время рождения: тысяча восемьсот семьдесят второго года, декабря четвертого дня. Время крещения: того же года и месяца декабря двадцать пятого дня".

Его отец - Иван Ефимович Деникин (1807 - 1885) - происходил из крепостных крестьян д. Ореховка Саратовской губернии. 27-ми лет от роду он был сдан помещиком в рекруты и за 22 года "николаевской" службы выслужил чин фельдфебеля, а в 1856 г. сдал экзамен на офицерский чин (как позднее писал А.И. Деникин, "офицерский экзамен", по тогдашнему времени весьма несложен: чтение и письмо, четыре правила арифметики, знание военных уставов и письмоводства и Закон Божий"). Произведенный в прапорщики, он был назначен на службу сначала в Калишскую, а затем - Александровскую бригаду пограничной стражи, стоявшую во Влоцлавске. В 1869 г. вышел в отставку в чине майора.

Его мать - Елизавета Францисковна (Федоровна) Вржесинская (1843 - 1916) - была полькой, происходила из семьи обедневших мелких шляхтичей. И.Е. Деникин женился на ней вторым браком в 1871 г.

Семья состояла из пяти человек - Иван Ефимович, Елизавета Федоровна, Антон, дед (отец матери Антона) и нянька Полося (Аполония) - и жила бедно. С 1882 г. Антон учился в Ловичском реальном училище.

В 12 лет он остался без отца, и матери с большим трудом удалось дать ему образование в полном объеме реального училища.

Выбрав военную карьеру, по окончании училища в июле 1890 г. он вступил вольноопределяющимся в 1-й стрелковый полк, а осенью поступил на военно-училищный курс Киевского пехотного юнкерского училища. В августе 1892 г., успешно закончив курс, был произведен в чин подпоручика и направлен на службу во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду, стоявшую в г. Бела (Седлецкая губерния).

Осенью 1895 г. Деникин поступил в Академию Генерального штаба, но на выпускных экзаменах за 1-й курс не набрал необходимого количества баллов для перевода на 2-й курс и вернулся в бригаду. В 1896 г. поступил в академию вторично.


В это время Деникин увлекся литературным творчеством. В 1898 г. в военном журнале "Разведчик" был напечатан его первый рассказ о бригадной жизни. Так началась его активная работа в военной журналистике; он регулярно печатал рассказы и очерки о быте, нравах и боевых эпизодах русской армии под псевдонимом "И. Ночин".

Весной 1899 г. Деникин закончил академию по 1-му разряду. Однако в результате затеянных новым начальником академии генералом Сухотиным с благословения военного министра А.Н. Куропаткина перемен, коснувшихся, в том числе, и порядка подсчета баллов, набранных выпускниками, он был исключен из уже составленного списка причисляемых к Генеральному штабу. Считая, что его законные права несправедливо нарушены, он, в строгом соответствии с Дисциплинарным уставом, обратился с жалобой на имя императора. Академическое начальство оказало на него давление, требуя признать "ложность жалобы" и грозя увольнением от службы. Но Деникин, свято веря в справедливость императора, твердо стоял на своем. Тем не менее его, когда выпускные офицеры производились в следующие чины, тем же приказом произвели в чин капитана.

На традиционном приеме выпускников военных академий у императора, когда Николай II подошел к Деникину, стоявшему в ряду офицеров, не удостоенных причисления, Куропаткин пояснил, что "этот офицер, ваше величество, не причислен к Генеральному штабу за характер". Николай II принял это решение как должное, и у Деникина остался "тяжелый осадок на душе и разочарование… в "правде воли монаршей".

Весной 1900 г. Деникин возвратился для дальнейшего прохождения службы во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду. Когда переживания по поводу явной несправедливости несколько утихли, из Белы он написал личное письмо военному министру Куропаткину, вкратце изложив "всю правду о том, что было". По его признанию, ответа он не ждал, "захотелось просто отвести душу". Неожиданно в конце декабря 1901 г. из штаба Варшавского военного округа пришло известие о причислении его к Генеральному штабу.

В июле 1902 г. Деникин был назначен старшим адъютантом штаба 2-й пехотной дивизии, стоявшей в Брест-Литовске.

С октября 1902 г. по октябрь 1903 г. он отбывал цензовое командование ротой 183-го пехотного Пултуского полка, стоявшего в Варшаве. С октября 1903 г. служил старшим адъютантом штаба 2-го кавалерийского корпуса.

С началом Японской войны Деникин подал рапорт о переводе в действующую армию. В марте 1904 г. он был произведен в чин подполковника и командирован в штаб 9-го армейского корпуса, где получил назначение на должность начальника штаба 3-й Заамурской бригады пограничной стражи, охранявшей железнодорожный путь между Харбином и Владивостоком. В сентябре 1904 г. был переведен в штаб Манчжурской армии, назначен штаб-офицером для особых поручений при штабе 8-го армейского корпуса и вступил в должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии генерала П.К. Ренненкампфа. Участвовал в Мукденском сражении. Позднее занимал должность начальника штаба Урало-Забайкальской казачьей дивизии. В августе 1905 г. был назначен начальником штаба Сводного кавалерийского корпуса генерала П.И. Мищенко; за боевые отличия произведен в чин полковника.

В январе 1906 г. Деникин был назначен штаб-офицером для особых поручений в штаб 2-го кавалерийского корпуса (Варшава), в мае - сентябре 1906 г. командовал батальоном 228-го пехотного резервного Хвалынского полка, в декабре 1906 г. переведен на должность начальника штаба 57-й пехотной резервной бригады (Саратов), в июне 1910 г. назначен командиром 17-го пехотного Архангелогородского полка, расквартированного в городе Житомире.

В марте 1914 г. Деникин был назначен исправляющим должность генерала для поручений при командующем войсками Киевского военного округа и в июне произведен в чин генерал-майора. Позднее, вспоминая о том, как началась для него Великая война, он писал: "Начальник штаба Киевского военного округа генерал В. Драгомиров был в отпуску на Кавказе, дежурный генерал тоже. Я заменял последнего, и на мои еще неопытные плечи легла мобилизация и формирование трех штабов и всех учреждений - Юго-Западного фронта, 3-й и 8-й армий".

В августе 1914 г. Деникин был назначен генерал-квартирмейстером 8-й армии, которой командовал генерал А.А. Брусилов. Он "с чувством большого облегчения сдал свою временную должность в киевском штабе вернувшемуся из отпуска дежурному генералу и смог погрузиться в изучение развертывания и задач, предстоящих 8-й армии". В качестве генерал-квартирмейстера он принял участие в первых операциях 8-й армии в Галиции. Но штабная работа, по его признанию, его не удовлетворяла: "Составлению директив, диспозиций и нудной, хотя и важной, штабной технике я предпочитал прямое участие в боевой работе, с ее глубокими переживаниями и захватывающими опасностями".

И когда ему стало известно, что освобождается должность начальника 4-й стрелковой бригады, он сделал все, чтобы уйти в строй: "Получить в командование такую прекрасную бригаду было пределом моих желаний, и я обратился к… генералу Брусилову, прося отпустить меня и назначить в бригаду. После некоторых переговоров согласие было дано, и 6 сентября я был назначен командующим 4-й стрелковой бригадой".

Судьба "железных стрелков" стала судьбой Деникина. За время командования ими он получил почти все награды Георгиевского статута. Участвовал в Карпатском сражении 1915 г. В апреле 1915 г. "Железная" бригада была переформирована в 4-ю стрелковую ("Железную") дивизию. В составе 8-й армии дивизия приняла участие в Львовской и Луцкой операциях. 24 сентября 1915 г. дивизия взяла Луцк, и Деникин за боевые заслуги был досрочно произведен в генерал-лейтенанты. В июле 1916 г. в ходе Брусиловского прорыва дивизия взяла Луцк вторично.

В сентябре 1916 года генерал А.И. Деникин назначается командиром 8-го армейского корпуса, который в конце года в составе 9-й армии перебрасывается на Румынский фронт.

В феврале 1917 г. Деникин получил назначение помощником начальника штаба верховного главнокомандующего русской армией (Могилев), в мае - главнокомандующим армиями Западного фронта (штаб в Минске), в июне - помощником начальника штаба верховного главнокомандующего, в конце июля - главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта (штаб в Бердичеве).

После Февральской революции Деникин по мере возможности противодействовал демократизации армии: в "митинговой демократии", деятельности солдатских комитетов и братании с противником он видел только "развал" и "разложение". Он защищал офицеров от насилия со стороны солдат, требовал введения смертной казни на фронте и в тылу, поддерживал планы верховного главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова установить в стране военную диктатуру для подавления революционного движения, ликвидации Советов и продолжения войны. Он не скрывал своих взглядов, публично и твердо отстаивая интересы армии, как он их понимал, и достоинство русского офицерства, что сделало его имя особенно популярным среди офицеров.

"Корниловский мятеж" поставил точку в военной карьере Деникина в рядах старой русской армии: по распоряжению главы Временного правительства А.Ф. Керенского он был снят с должности и 29 августа арестован. После месячного содержания на гарнизонной гауптвахте в Бердичеве 27 - 28 сентября его перевели в г. Быхов (Могилевская губерния), где находились в заключении Корнилов и другие участники "мятежа". 19 ноября по приказу начальника штаба верховного главнокомандующего генерала Н.Н. Духонина был освобожден вместе с Корниловым и другими, после чего уехал на Дон.

В Новочеркасске и Ростове Деникин принял участие в формировании Добровольческой армии и руководстве ее операциями по защите центра Донской области, которую М.В. Алексеев и Л.Г. Корнилов рассматривали как базу антибольшевистской борьбы. В ситуации, когда взаимоотношения двух вождей добровольчества были крайне напряжены, он не скрывал своего возмущения, когда напряженность перерастала в открытые ссоры между ними. Уважаемый и Алексеевым, и Корниловым за принципиальность и прямоту, он сохранял с обоими хорошие служебные и личные отношения, что позволяло ему снимать противоречия между ними в интересах дела.

25 декабря 1917 г. в Новочеркасске Деникин женился первым браком на Ксении Васильевне Чиж (1892 - 1973), дочери генерала В.И. Чижа, друга и сослуживца по 2-й полевой артиллерийской бригаде. Венчание состоялось в одной из церквей на окраине Новочеркасска в присутствии лишь нескольких самых близких.

В феврале 1918 г., перед выступлением армии в 1-й Кубанский поход, Корнилов назначил его своим заместителем.

После гибели генерала Л.Г. Корнилова 31 марта (13 апреля) 1918 года при штурме кубанской столицы города Екатеринодара Деникин стал командующим Добровольческой армией, а в сентябре того же года - ее главнокомандующим.

Первым приказом нового командующего Добровольческой армией стал приказ об отводе войск от Екатеринодара обратно на Дон, с одной-единственной целью - сохранить ее личный состав. Ему удалось спасти понесшую большие потери армию, избежав окружения и разгрома, и вывести ее на юг Донской области. Там, благодаря тому, что донские казаки поднялись на вооруженную борьбу против Советов, он получил возможность дать армии отдых и пополнить ее за счет притока новых добровольцев - офицеров и кубанских казаков.

Вместе со своим начальником штаба и близким другом генералом И.П. Романовским, Деникин считал, что большевиков необходимо изгнать в первую очередь с территории Кубани, богатой людскими и материальными ресурсами. Во-первых, этим можно было предотвратить занятие ее германскими войсками, а во-вторых, Северный Кавказ должен был послужить базой армии в борьбе против большевизма во всероссийском масштабе. Ему удалось убедить в правоте своих стратегических взглядов М.В. Алексеева, который был более склонен к движению на Царицын, исходя из сведений, что союзники намерены воссоздать на Волге Восточный фронт против Германии и большевиков.

Переформировав и пополнив армию, Деникин в июне двинул ее во 2-й Кубанский поход.

К концу сентября Добровольческая армия, нанеся ряд поражений Красной армии Северного Кавказа, заняла равнинную часть Кубанского края с Екатеринодаром, а также часть Ставропольской и Черноморской губерний с Новороссийском. Армия несла большие потери из-за острой нехватки вооружения и боеприпасов, пополняясь за счет притока казаков-добровольцев и снабжаясь захватом трофеев. Достаточное количество вооружения и боеприпасов можно было получить на Украине путем установления через Донского атамана П.Н. Краснова союзнических отношений с гетманом П.П. Скоропадским. Но в отличие от Краснова и Скоропадского Деникин не допускал и мысли о победе Германии и об ориентации, даже временной, на нее и измене союзникам по Антанте. Хотя сотрудничество со Скоропадским и командованием германских войск, оккупировавших Украину и часть Донской области, открывало возможность получения снабжения со складов бывшей русской армии на Украине, он категорически отказывался от этого, рассчитывая на скорую помощь союзников.

Деникин был убежден, что командование Добровольческой армии и созданные при ней временные органы гражданского управления как представляющие "всю Россию" вправе подчинить себе все вооруженные силы и гражданский аппарат казачьих областей - Дона и Кубани. Однако ему не удалось договориться из-за разногласий в отношении "союзников" с Донским атаманом Красновым. Деникин не смотря на открытые предательства и обманы со стороны Антанты, слепо надеялся на помощь от них и всячески отметал объединение с Германией. Краснов же видя откравенное предательство бывших союзников, так и не предоставивших обещанной помощи справедливо видел союзника именно в Германии.

Также начинались разногласия с кубанскими казаками у которых возникали настроения о самостоятельности края. Кубанские власти, со своей стороны, отстаивая "суверенность" Кубанского края, периодически поднимали вопрос об изъятии из состава Добровольческой армии кубанских казачьих частей и формировании отдельной Кубанской армии. За этим крылось их стремление как минимум к независимости во внутренней политике. "Самостийность" кубанских властей диктовалась желанием оградить казаков от жертв, неминуемых в случае их участия в "походе на Москву", и ограничить снабжение Добровольческой армии за счет ресурсов Кубани ради скорейшего выведения ее из хозяйственной разрухи.

Для Деникина не свойственно было поступаться своими убеждениями. Отрицательно относясь к "хамелеонам и пресмыкающимся", он реагировал на все прямо и откровенно, высказывая людям "много резкой правды". В отношениях с казачьими правителями его нежелание "поступаться принципами" (выражение самого Деникина) привело к острому конфликту с Красновым и напряженности в отношениях с кубанским правительством.

На взгляд М.В. Алексеева, негибкость Деникина в отношениях с Красновым сильно вредила общему делу.

25 сентября (8 октября) 1918 г., после смерти "верховного руководителя" армии генерала М.В. Алексеева, Деникин вступил в должность главнокомандующего Добровольческой армией.

В ноябре 1918 г., когда после поражения Германии армия и флот союзников появились на юге России, Деникину удалось решить вопросы снабжения (благодаря, прежде всего, товарным кредитам правительства Великобритании, которые были, в буквальном смысле, грабительскими). С другой стороны, под нажимом и буквальным шантажом союзников атаман Краснов в декабре 1918 г. согласился на подчинение Донской армии Деникину в оперативном отношении (в феврале 1919 г. он подал в отставку). В результате Деникин объединил в своих руках командование Добровольческой и Донской армиями, 26 декабря (8 января 1919 г.) приняв звание главнокомандующего Вооруженными силами на юге России (ВСЮР).

К этому времени Добровольческая армия ценой тяжелых потерь в личном составе (особенно среди офицеров-добровольцев) завершила очищение от большевиков Северного Кавказа, и Деникин начал переброску частей на север: помочь терпящей поражения Донской армии и начать широкое наступление в центр России.

В этой связи перед ним встала исключительно сложная задача управления расширявшейся территорией.

Резко критически относясь к старой царской бюрократии, Деникин в то же время исключал привлечение к гражданскому управлению социалистов (эсеров и меньшевиков). Поэтому главную ставку он сделал на представителей партии кадетов (Н.И. Астров, М.М. Федоров и другие). Действовавшее при нем Особое совещание (законосовещательный и распорядительный орган) состояло из старших начальников ВСЮР и глав гражданских ведомств. Однако работа гражданского аппарата управления была крайне неэффективной из-за бюрократизма чиновников как центральных, так и местных учреждений.

Сосредоточив в своих руках огромную власть, Деникин, человек высокой нравственности и глубоко религиозный, не позволил честолюбию и властолюбию взять верх над собой. Хотя за глаза окружение именовало его "царем Антоном", он не вынашивал никаких далеко идущих замыслов относительно собственной персоны. Он не раз говорил о своем желании после освобождения России от большевиков "уйти от дел на покой и садить капусту". В июне 1919 г., полагая, что это отвечает интересам России, он добровольно подчинился адмиралу А.В. Колчаку, объявившему себя верховным правителем России и верховным главнокомандующим, хотя многие члены Особого совещания считали это нецелесообразным по соображениям внутриполитического характера.

В феврале 1919 г. у Деникиных родилась дочь Марина. Он был очень привязан к семье.

Называя Деникина "царем Антоном", его ближайшие сотрудники отчасти иронизировали по-доброму. Ничего "царского" ни в его облике, ни в манерах не было.

Среднего роста, плотный, слегка расположенный к полноте, с добродушным лицом и чуть грубоватым низким голосом, он отличался естественностью, открытостью и прямотой. Он очаровывал людей простотой общения, добродушием и слегка лукавой улыбкой. С ним можно было говорить откровенно о чем угодно и совершенно запросто.

Наиболее проницательные собеседники, однако, замечали, что главком ВСЮР воспринимал аргументы и поддавался влиянию только тех близких к нему людей, которым доверял безусловно. Прежде всего - влиянию генерала Романовского. Но советам и рекомендациям других лиц он не придавал достаточного значения. Вообще, несмотря на ум и одаренность, военную и литературную, он далеко не всегда воспринимал жизнь во всей ее сложности и противоречивости. По мнению кн. В.А. Оболенского, он "был чрезвычайно прямолинеен в своих чувствах, взглядах и суждениях. Раз усвоив их, он оставался им верен до конца, хотя бы жизнь на каждом шагу давала ему разочарования".

В быту он отличался поразительной скромностью и непритязательностью: жил на одно жалование, носил потертое и застиранное обмундирование.

В июле, стремясь быть поближе к центру событий, а также тяготясь конфликтной атмосферой Екатеринодара, Деникин перевел свой штаб в Таганрог. А Особое совещание и центральные управления позже перевел в Ростов. Размещать штаб в богатом, разгульном и полном соблазнов Ростове он не хотел, предпочтя провинциальную скромность и тишину Таганрога. Осенью семьи Деникиных и Романовских иногда выезжали вместе на краткий отдых за город, собирая в окрестных дубравах желуди, которые потом мололи и пили вместо кофе, слишком дорогого для них.

Начатое весной 1919 г. наступление ВСЮР на широком фронте развивалось успешно: в течение лета - начала осени тремя армиями ВСЮР (Добровольческая, Донская и Кавказская) были заняты территории до линии Одесса - Киев - Курск - Воронеж - Царицын. Изданная Деникиным в июле "Московская директива" ставила каждой армии конкретные задачи по занятию Москвы.

Стремясь к скорейшему занятию максимальной территории, Деникин (в этом его поддерживал начальник его штаба генерал Романовский), пытался, во-первых, лишить большевистскую власть важнейших районов добычи топлива и производства зерна, промышленных и железнодорожных центров, источников пополнения Красной армии людским и конским составом и, во-вторых, использовать все это для снабжения, пополнения и дальнейшего развертывания ВСЮР.

Однако расширение территории привело к обострению экономических, социальных и политических проблем.

Деникин был убежден, что свобода торговли должна создать условия для восстановления экономики и налаживания снабжения армии всем необходимым: снаряжением, продовольствием, фуражом, лошадьми и т.д. Для оплаты расходов на снабжение армии он считал исключительно важным наладить выпуск собственных бумажных рублей ВСЮР. Из свеженапечатанных денег торговцам и промышленникам выдавались значительные кредиты для налаживания производства и закупок всего необходимого. Но в условиях свободы торговли те предпочитали не восстанавливать производство, а вывозить российское сырье за границу и спекулировать на внутреннем рынке импортными товарами.

Неоднократно говоривший, что вся его собственность - это "мундир и жалование", Деникин остро реагировал на проявления классового эгоизма со стороны предпринимательских кругов, на бурный рост спекуляции, взяточничества и казнокрадства в тылу. По его приказанию был разработан суровый закон о борьбе со спекуляцией, который оказался неэффективным из-за бюрократизма и коррумпированности центральных и местных властей. Он горько переживал свое бессилие, поскольку спекуляция, взяточничество и казнокрадство питались нараставшей разрухой, обесценением рубля и ростом цен, а главное - оказывали разлагающее влияние на армию.

В аграрной политике Деникин искренне стремился "обеспечить интересы крестьян", захвативших в конце 1917 - начале 1918 гг. помещичьи земли: оставить в их собственности большую часть (до 4/5) урожая 1919 г. и приступить к наделению их землей, частично отчуждаемой у крупных собственников в принудительном порядке, за выкуп. Однако давление помещичьих кругов промешало Особому совещанию принять закон о земельной реформе.

В этой ситуации крестьяне юга России оценивали власть Деникина не по его обещаниям, а исходя прежде всего из тягот мобилизаций, реквизиций и повинностей на армию. Хозяйства были разорены, не хватало ни рабочих рук, ни лошадей, поэтому крестьяне в массе своей не хотели ни пополнять части ВСЮР, ни снабжать их. Обычно крестьяне, надеясь с приходом белых избавиться от большевистской продразверстки, встречали их доброжелательно. Но мало кто хотел воевать, и никто не хотел принимать обесценившиеся бумажные деньги в уплату за лошадей, зерно, скот и продовольствие. Поэтому части ВСЮР стали сплошь и рядом прибегать к насильственным мобилизациям и реквизициям. И в результате доброжелательность быстро исчезала и уступала место враждебности.

В условиях инфляции и срыва снабжения насильственные реквизиции быстро вылились в вынужденный грабеж населения. Все попытки Деникина и его штаба бороться с грабежами в армии были тщетны. Грабежи, с одной стороны, разлагали армию, превращая часть офицеров из воинов в мародеров и спекулянтов, с другой - вызывали острейшее недовольство населения, что стало причиной дезертирства мобилизованных крестьян и роста повстанческого движения в тылу. Крестьяне в большинстве были уверены, что большевики будут разбиты и без их помощи, не особо задумываясь о поражении русской Армии и им ещё только предстояло узнать зверство комиссаров, ужас продразвёрсток и голодоморов.

Помимо всего, Деникину так и не удалось найти компромисс с казачьими правительствами. В результате его гражданская власть на территорию казачьих областей практически не распространялась. Самый острый конфликт - с Кубанью - в ноябре был разрешен применением силы и расправой с лидерами "самостийников" (сторонников отделения Кубани от России), что привело к ускоренному разложению кубанских частей.

В отношениях с Антантой Деникин твердо отстаивал интересы России, однако его возможности противостоять своекорыстным действиям Великобритании и Франции на юге России были крайне ограничены. С другой стороны, материальная помощь союзников была крайне недостаточной: части ВСЮР испытывали хроническую нехватку вооружения, боеприпасов, технических средств, обмундирования и снаряжения. Антанта продавала оружие по грабительским ценам и более того используя шантаж в своих политических интересах. В целом можно заявить, что Антанте была невыгодна победа русских, им выгоден был постоянный очаг.

В результате нарастания хозяйственной разрухи, разложения армии, враждебности населения и повстанческого движения в тылу в октябре - ноябре 1919 г. произошел перелом в ходе войны на Южном фронте. Армии и войсковые группы ВСЮР потерпели тяжелые поражения от превосходящих их по численности и вооружённости армий советских Южного и Юго-Восточного фронтов под Орлом, Курском, Киевом, Харьковом, Воронежем. К январю 1920 г. ВСЮР с большими потерями отступили в район Одессы, в Крым и на территорию Дона и Кубани. Офицеры армии и тыловая "общественность" главными виновниками поражений считали начальника штаба главкома ВСЮР генерала И.П. Романовского и "окопавшихся" в Особом совещании кадетов.

В то же время правые силы (монархический генералитет и политические деятели правого толка, как А.В. Кривошеин) активно готовили смещение Деникина с поста главкома ВСЮР, выдвигая в качестве преемника генерала П.Н. Врангеля, командующего Кавказской армией.

К концу 1919 г. критика Врангелем политики и стратегии Деникина привела к острому конфликту между ними. В действиях Врангеля Деникин увидел не просто нарушение военной дисциплины, но и подрыв власти. В феврале 1920 г. он уволил Врангеля с военной службы.

12 - 14 (25 - 27) марта 1920 г. Деникин эвакуировал остатки ВСЮР из Новороссийска в Крым. С горечью убедившись (в том числе и из рапорта командира Добровольческого корпуса генерала А.П. Кутепова), что офицеры добровольческих частей более не доверяют ему, Деникин, разбитый морально, 21 марта (3 апреля) созвал военной совет для выборов нового главкома ВСЮР. Поскольку совет предложил кандидатуру Врангеля, Деникин 22 марта (4 апреля) своим последним приказом назначил его главкомом ВСЮР.

Вечером того же дня миноносец британского военно-морского флота "Emperor of India" вывез его и сопровождающих его лиц, среди которых был генерал Романовский, из Феодосии в Константинополь. С момента отъезда из Крыма он считался гостем британского правительства и находился под покровительством Великобритании. Крайне щепетильный в денежных вопросах, он оказался на чужбине почти без средств. Весь его наличный "капитал" составили: 23 тыс. "царских" (бумажных) руб., несколько сотен "керенок", незначительное количество австрийских крон и турецких лир, монеты 10-копеечного достоинства чеканки 1916 г. на сумму 49 руб. Все это в переводе на твердую валюту равнялось менее 13 ф.ст. А на его иждивении было девять человек: дочь Марина, ее нянька, жена Ксения Васильевна, ее дед и мать со вторым мужем полковником Ивановым, дети генерала Корнилова (дочь Наталья Лавровна и малолетний сын Юрий) и девица Надя Колоколова, отец которой командовал Архангелогородским полком до Деникина и которую после смерти родителей он приютил у себя.

5 апреля, в день приезда в Константинополь, в здании русского посольства был убит генерал Романовский. Получив известие об этом, Деникин впервые в жизни потерял сознание. После панихиды, 6 апреля на дредноуте "Marlborough" его и сопровождавших его лиц британское командование отправило в Англию.

В Лондон "группа Деникина" прибыла поездом из Саутгемптона 17 апреля 1920 г. Лондонские газеты отметили приезд в Деникина почтительными статьями. "Times" посвятила ему следующие строки: "Приезд в Англию генерала Деникина, доблестного, хотя и несчастливого командующего вооруженными силами, которые до конца поддерживали на Юге России союзническое дело, не должен пройти незамеченным для тех, кто признает и ценит его заслуги, а также то, что он пытался осуществить на пользу своей родины и организованной свободы. Без страха и упрека, с рыцарским духом, правдивый и прямой, генерал Деникин - одна из самых благородных фигур, выдвинутых войной. Он ныне ищет убежища среди нас и просит лишь, чтобы ему дали право отдохнуть от трудов в спокойной домашней обстановке Англии…"

Деникин, действительно, хотел одного: поселиться в каком-нибудь провинциальном английском городке подальше от Лондона, чтобы его оставили в покое, и отдохнуть. Из британских государственных деятелей он посетил лишь У. Черчилля, много сделавшего для организации материальной помощи ВСЮР.

Покоя, однако, не было. Во-первых, многие сочувствовавшие ему эмигранты, политики и общественные деятели не желали мириться с его положением частного лица. Во-вторых, хронически отсутствовали средства к существованию.

Лидер кадетов П.Н. Милюков настойчиво убеждал его, что он, Деникин, "есть символ и знамя, которое опускать нельзя", и потому он должен принять на себя российскую власть Колчака, дотошно расспрашивал о ситуации в Крыму и его отношениях с Врангелем. Деникин на это отвечал, что после всего происшедшего не может считать себя главой правительства, является просто частным человеком, не хочет заниматься политикой и желает, чтобы его оставили в покое. "Не мешайте Врангелю, может быть, он что-нибудь сделает, - заявил он. - Я хочу уйти от политики, не вмешивайте меня".

Денежный вопрос стоял гораздо острее. У Деникина буквально ничего не было. Дома он носил свою военную форму, а выходя на улицу, надевал непромокаемый военный дождевик (отсутствие погон позволяло), а голову покрывал приобретенной "по случаю" клетчатой кепкой. Милюков предложил, чтобы хоть как-то на первых порах обеспечить Деникина, переговорить с заведующим выдачей ассигнований из прежних русских государственных сумм, находившихся в заграничных банках в распоряжении российских послов. Деникин заявил, что об этом не может быть и речи, так как деньги казенные, а он - частное лицо.

Отказался он и от предложения англичан поселиться в одном из поместий и жить там совершенно бесплатно. Ему претило принимать "милостыню" даже от "доброй союзницы" Великобритании. В неопубликованном дневнике он записал: "Не понимают нашего положения - отвели помещение в дорогом отеле "Кадоган". Ищем дешевого дома в уединенном месте".

Вскоре относительно дешевое жилье в провинции было найдено, и семья Деникиных переселилась наконец из Лондона сначала в Певенси-Бей, а потом в Истборн (Восточный Суссекс). Тем не менее было решено к осени переехать в Бельгию, где жизнь была дешевле. Однако в августе произошли события, ускорившие отъезд.

В середине августа "Times" опубликовала ноту, отправленную лордом Дж. Керзоном в Москву наркоминделу Г.В. Чичерину еще в начале апреля, которая содержала предложение прекратить военные действия против белых войск генерала Врангеля, закрепившихся в Крыму. В ноте среди прочего говорилось: "Я употребил все свое влияние на генерала Деникина, чтобы уговорить его бросить борьбу, обещав ему, что, если он поступит так, я употреблю все свои усилия, чтобы заключить мир между его силами и вашими, обеспечив неприкосновенность всех его соратников, а также население Крыма. Генерал Деникин в конце концов последовал этому совету и покинул Россию, передав командование генералу Врангелю".

Это заявление потрясло Деникина. Буквально накануне "новороссийской катастрофы" его действительно посетил генерал Бридж, член британской военной миссии, с предложением посредничества британского правительства для заключения перемирия с Красной армией, на что он ответил одним словом: "Никогда!"

В редакцию было послано резкое опровержение, и 27 августа оно было опубликовано. "Я глубоко возмущен этим заявлением, - писал Деникин, - и утверждаю: 1) что никакого влияния лорд Керзон оказать на меня не мог, так как я с ним ни в каких отношениях не находился; 2) что предложение (британского военного представителя о перемирии) я категорически отверг и, хотя с потерей материальной части, перевел армию в Крым, где тотчас же приступил к продолжению борьбы; 3) что нота английского правительства о начале мирных переговоров с большевиками была, как известно, вручена уже не мне, а моему преемнику по командованию Вооруженными Силами Юга России генералу Врангелю, отрицательный ответ которого был в свое время опубликован в печати; 4) что мой уход с поста Главнокомандующего был вызван сложными причинами, но никакой связи с политикой лорда Керзона не имел. Как раньше, так и теперь, я считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения. Иначе не только Россия, но и вся Европа обратится в развалины".

В это же время британское правительство, стремясь установить торговые сношения с Россией, начало в Лондоне переговоры с советской делегацией, что Деникин расценил как подготовку признания большевистского СНК законным правительством России.

Деники только теперь понял, что Антанта уже давно предала Россию и их интересовали только спекулятивные интересы. В результате он посчитал для себя невозможным долее оставаться в Англии и уехал в Бельгию.

В Бельгии Деникины прожили чуть дольше - с августа 1920 г. до мая 1922 г., где сняли небольшой дом с садом в окрестностях Брюсселя. В июне 1922 г. они переехали в Венгрию, где жили сначала близ г. Шопрон, затем в Будапеште и Балатонлелле. В Бельгии и Венгрии Деникин написал самый значительный из своих трудов - "Очерки русской смуты", представляющий собой одновременно воспоминания и исследование по истории революции и Гражданской войны в России.

Весной 1926 г. Деникин с семьей переехал во Францию, где поселился в Париже, центре русской эмиграции. Занимался литературной и общественной деятельностью, пропагандируя "оборонческую" позицию, отрицавшую союз эмигрантов с иностранным государством, которое совершило бы агрессию против России с целью ее завоевания или расчленения.

В середине 30-х гг., когда среди части эмиграции распространились надежды на скорое "освобождение" России армией нацистской Германии, в своих статьях и выступлениях Деникин активно разоблачал захватнические планы Гитлера, называя его "злейшим врагом России и русского народа". Он доказывал необходимость поддержки Красной армии в случае войны, предрекая, что после разгрома Германии она "свергнет коммунистическую власть" в России.

"Не цепляйтесь за призрак интервенции, - писал он, - не верьте в крестовый поход против большевиков, ибо одновременно с подавлением коммунизма в Германии стоит вопрос не о подавлении большевизма в России, а о "восточной программе" Гитлера, который только и мечтает о захвате юга России для немецкой колонизации.

Я признаю злейшими врагами России державы, помышляющие о ее разделе. Считаю всякое иноземное нашествие с захватными целями - бедствием. И отпор врагу со стороны народа русского, Красной армии и эмиграции - их повелительным долгом".

В 1935 г. он передал в Русский заграничный исторический архив в Праге часть своего личного архива, включавшую в себя документы и материалы, которые он использовал при работе над "Очерками русской смуты".

В мае 1940 г. в связи с оккупацией Франции германскими войсками Деникин с женой переехал на атлантическое побережье и поселился в д. Мимизан в окрестностях Бордо (дочь Марина осталась в Париже, и от ее имени соратники Деникина посылали ему продуктовые посылки). На приглашение немецкого командования переехать в Германию и в хороших материальных условиях продолжить историко-литературную работу он ответил отказом.

В июне 1945 г. Деникин возвратился в Париж, а затем, опасаясь, что французские власти выдадут его Советскому Союзу, он выехал из Франции на постоянное жительство в США вместе с женой (дочь Марина осталась жить во Франции). Как гласит семейное предание, когда Деникин спускался по трапу с парохода в Нью-Йорке, в его кармане было 8 долл.

Некоторое время Деникины жили в Нью-Йорке, где он продолжал заниматься литературной деятельностью. Им были написаны мемуары "Путь русского офицера" и книга "Вторая мировая война, Россия и зарубежье" (обе книги закончены не были), а также "Навет на Белое движение" (ответ на работу генерала Н.Н. Головина "Российская контрреволюция").

Не прерывалась и его общественно-политическая деятельность: 11 июня 1946 г. он отправил правительствам Великобритании и США записку-меморандум "Русский вопрос". Анализируя внутреннее положение СССР, он отмечал, что, хотя Советскому правительству третья мировая война и не желательна, мировая революция остается конечной целью коммунизма и правительство Сталина будет стараться "взорвать мир изнутри". При этом он особо подчеркивал: "Если западные демократии, спровоцированные большевизмом, вынуждены были бы дать ему отпор, недопустимо, чтобы противобольшевистская коалиция повторила капитальнейшую ошибку Гитлера, повлекшую разгром Германии. Война должна вестись не против России, а исключительно для свержения большевизма. Нельзя смешивать СССР с Россией, советскую власть с русским народом, палача с жертвой. Если война начнется против России, для ее раздела и балканизации (Украина, Кавказ), или для отторжения русских земель, то русский народ воспримет такую войну опять как войну Отечественную".

7 августа 1947 г., на 75-м году жизни, Деникин скончался от повторного сердечного приступа в госпитале Мичиганского университета (г. Анн Арбор). Последние его слова, обращенные к жене Ксении Васильевне, были: "Вот, не увижу, как Россия спасется".

После отпевания в Успенской церкви он был похоронен с воинскими почестями (как бывший главнокомандующий одной из союзных армий времен Первой мировой войны) сначала на военном кладбище Эвергрин (г. Детройт). 15 декабря 1952 г. останки его были перенесены на русское кладбище Св. Владимира в Джексоне (штат Нью-Джерси).

Книги А.И. Деникина:
· Деникин А.И. Очерки русской смуты.
· Т.1. Крушение власти и армии (Февраль - сентябрь 1917 г.). Вып.1. Париж, 1921; Вып.2. Париж, 1921.
· Т.2. Борьба Генерала Корнилова (Август 1917 г. - апрель 1918 г.). Париж, 1922.
· Т.3. Белое движение и борьба Добровольческой армии (Май - октябрь 1918 г.). Берлин, 1924.
· Т.4. Вооруженные Силы Юга России. Берлин, 1925.
· Т.5. Вооруженные Силы Юга России. Берлин, 1926.
· Деникин А.И. Офицеры. Париж, 1928.
· Деникин А.И. Старая армия. Т.1. Париж, 1929; Т.2. Париж, 1931.
· Деникин А.И. Русский вопрос на Дальнем Востоке. Париж, 1932.
· Деникин А.И. Брест-Литовск. Париж, 1933.
· Деникин А.И. Международное положение России и эмиграция. Париж, 1933.
· Деникин А.И. Кто спас Советскую власть от гибели? Париж, 1937.
· Деникин А.И. Мировые события и русский вопрос. Париж, 1939.
· Деникин А.И. Путь русского офицера. Нью-Йорк, 1953.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 02.11.2011 • 20:26

А. И. Деникин

De profundis...



1917–1927 годы… Черные годы, кровью и грязью записанные в книге судеб России.

«Победители» ликуют. В слове, в песне, в музыке, в графике, в пышных зрелищах являют миру свою непритворную радость. Еще бы: ведь десять лет, десять бесконечных лет — непостижимо для них самих — длится уже их властвование над страною.

От края и до края земли разносят они весть о «ликованиях народных»…

«Народ ликует»… Сколько глубокого трагизма в этой фразе.

Распяв плоть, они полонили и души многих. Насилием, муками, страхом, голодом, бесправием, — они заставили не только молчать, но и славословить.

Служитель Бога Вышнего, призывающий к неосуждению богоборческой власти, «радующийся ее радостям и печалящийся ее неудачам»…

Ученый, на развалинах школы, науки, над могилами безвременно ушедших бесстрашных и бескорыстных служителей ее — восхваляющий советские «достижения»…

Писатель и журналист, сменившие вехи, оплевавшие то, что раньше называли «светлым, вечным», и слагающие гимны распутству новой жизни…

Старый боевой офицер, болезненно переживший унижение страны и крушение армии и под конец «познавший — здоровую сущность советской власти»… Не первый раз уж он «ликует». Я помню его хмурое лицо еще в 17-м году на первомайской манифестации, когда он плелся в колонне, над которой реяли уже и большевицкие знамена и плыли звуки интернационала…

И другие: «сотрудники», спецы, нэпманы, «беспартийные»…

И с ними безликие толпы подневольных «граждан» покорно следуют за колесницей «победителей». Пока, до времени…

Не правы те, кто в этой удручающей картине видят только моральное падение. В ней — глубочайшая жизненная драма. Ибо это — пир во время чумы. И нынешние господа положения согнали на него миллионы людей, для которых «октябрьские торжества» — жуткая тризна по близким, безвинно погибшим и погибающим от рук устроителей пира, тризна — на костях и крови.

Страшен вид человека, замученного в подвалах чрезвычайки… Но еще страшнее облик его матери, принужденной по наряду комитета шествовать к «мавзолею» для поклонения останкам… палача.

Может ли быть пытка утонченнее?

«Народное ликование»…

Мне представляется картина:

Тишина. Мрак. Огромная, бездонная могила, наполненная до краев человеческими трупами. Их миллионы. И все еще несут, несут…

Кто они? Не все ли равно, какие политические и социальные грани разделяли их при жизни. Не все ли равно — принадлежали ли они к буржуазии, пролетариату, крестьянству. Братская могила — и одно имя всем:

«Умученный большевиками».

Тишина и мрак. Но эта тишина говорит громче, чем все громкоговорители, нагло прославляющие «советское строительство». Но этот мрак светит ярче, чем все обманчивые праздничные огни веселящейся толпы.

Они взывают к небу и человеческой совести, требуя справедливости и возмездия.

Ведь в этой бездонной русской могиле вместе с окровавленными трупами погребены и молодость, и сила, и талант; погребены невознаградимые культурные ценности страны, ее интеллектуальные и рабочие силы, ее чаяния и надежды.

А вокруг могилы идет дикий шабаш. В безумном хороводе сплелись руками и устроители пира, и те, чьи матери, дети, отцы, родные и близкие лежат в могиле. Их держат цепко — не вырваться. Их лица застыли в штампованном выражении благонамеренности. Их голос молчит или произносит штампованные приветствия. Они не смеют открыть свои душевные муки, не смеют громко помянуть своих мертвых.

В эти дни русской скорби они особенно несчастны.

Мы, живущие под чужим холодным небом, но свободные духом, разделяем их скорбь — нашу скорбь. В эти дни во всех концах мира, куда занесло нас злосчастье, — в храмах и в душах — мы вспоминаем благоговейно всех павших от руки большевицкой.

Вечная им память…

Тихий перезвон колоколов, печальные звуки погребальных песнопений — пусть разнесутся набатом по лицу земли родной — «гудя, негодуя и на бой созывая»…

Верим, Господи, Твоему произволению.




Борьба за Россию.
№ 50. Paris, 5 ноября 1927. С. 1–2

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 17.11.2011 • 17:33

 

Этапы

  рассказ из книги "Офицеры"

 

1

  Второй день уже без перерыва идет артиллерийская подготовка. Никогда еще такого огня не было. Словно разверзлись бездны и выбросили в мир хаос звуков, сотрясающих воздух и землю. Они — эти звуки — оглушают, давят и держат в тревожном напряжении все живое.
Поле перед австрийскими окопами вспахано, изрыто. Тысячью фонтанов вздымается кверху черная земля, и в тяжелых брызгах ее мелькают обломки бревен, спутанные комья рваной колючей проволоки и временами изуродованные части человеческого тела.
Смерть и разрушение расчищают путь — вперед...
Тысячи глаз, прильнувших к амбразурам, впиваются в знакомые очертания неприятельских окопов — теперь неузнаваемых; словно нащупывают смертоносные гнезда пулеметов.
«Молчат... Не оживут ли?..»
Тысячи сердец бьются часто и томятся великим томлением от долгого, изнуряющего ожидания:
«Скорей бы уж...»
— Поручик Русов... Поручика Русова к батальонному командиру!..
— Ну вот, батенька, готовьтесь. Телефонограмма из штаба дивизии получена: «В 9 часов приказываю войскам дивизии атаковать, и да поможет нам Бог!» Так как вы уж, батенька, не того, не посрамите земли русской...
— Будьте покойны, господин полковник.
Тысячи глаз блестят... Тысячи сердец бьются сильнее... Без четверти... Уж лучше под пули, чем это томительное ожидание... Без пяти минут...
И вдруг сразу, одновременно по всему полю невидимою рукою подняло ввысь стальные бичи, хлеставшие по первой линии неприятельских окопов; подняло и перекинуло вдаль.
— Ур-ра-а!.. — вспыхнуло по фронту и потонуло глухо в урагане звуков, в бушующей стихии разрушения.
... Первая линия занята. Уже тянутся длинные вереницы пленных; идут гуськом, торопясь и кланяясь своим шрапнелям, осыпающим подступы. Рота поручика Русова показалась на гребне бруствера и нырнула в глубокие щели австрийских окопов. Поручик — уже на той стороне, бежит дальше...
— Не задерживаться! Вперед! Окопы осмотрит резерв. Вперед!..
Оглянулся: сильно поредела рота...
Ревет стихия, сыплются кругом шрапнельные пули: австрийцы заградительным огнем стремятся удержать надвигающийся поток.
— Вперед!..
Из-за гребня показался вдруг зеленый навес. Четыре жерла глянули из-под него, четыре темных зева выбросили огненные языки и плеснули смертью почти в упор. Бухнулись люди, словно вросли в почву.
Стоны поползли по земле...
— Вперед!.. Ур-р-а-а!..
Отозвалось всего десятка четыре голосов — надрывным исступленным криком, в котором разряжалось накопившееся напряжение: ожидания страха, надежды... Несколько ручных гранат взметнулось в воздух, упало меж орудий и брызнуло землей и осколками. Что-то лязгнуло, что-то хрустнуло, и через минуту поручик Русов, возбужденный и радостный, с разорванным воротом, размахивая фуражкой, сидел верхом на пушке и кричал:
— Рота, ко мне!..
Стальные бичи свистели выше и хлестали землю все дальше и дальше. Оттуда, с той стороны отзывались уцелевшие орудия — редко и беспорядочно. Вот вспыхнуло белое облачко в небесной синеве над взятой батареей и рассыпалось градом...
...Русов схватился за голову, потерял равновесие и упал. Инстинктивно прижал обеими ладонями глаз: горячая струя крови просачивалась сквозь пальцы и заливала все лицо.
Померкнул свет...

2

  «Протокол общего собрания 1-го батальона N-ro полка. Принимая во внимание несознательность командующего батальоном, капитана Русова, а также, что он 1) до революции был строг с солдатами; 2) отказывается подписывать увольнительные билеты товарищам, которым беспременно нужно домой, и даже вопреки медицине; 3) насчет последнего наступления немцев на полк выражался «трусливое стадо», когда никто не обязан участвовать в империалистической бойне; и 4) вообще за старорежимность — собрание постановило капитана Русова отчислить от должности батальонного и назначить кашеваром во вторую роту.
Председатель собрания, он же
председатель батальонного комитета,
лекарский помощник
Слива».

3

 Солнце — к закату. Так близко, так отчетливо видны контуры Екатеринодара, Черноморский вокзал, маковки соборов... Впереди — длинные ряды большевицких окопов, усеянных густо серыми шинелями и черными пальто. Трещат немолчно ружья и пулеметы. Трижды подымались цепи Добровольцев в атаку и трижды валились опять — подкошенные, поределые — не в силах преодолеть неширокую, отделяющую их от врага полосу смерти. В ближнем овраге набились густо, перемешавшись между собою, живые и мертвые.
— Капитан Русов! К ферме подошла на подкрепление сотня Кубанцев. Примите командование и приведите их к кургану.
— Слушаю.
Приподнялся на локтях; прополз несколько шагов... По близости затрещало — острые иглы обожгли и впились в ногу.
...Пролежал до полной темноты. И только под ее покровом подползли санитары, стащили волоком в придорожную канаву, перевязали и понесли в станицу.
Утром по всей станице разнеслась потрясающая весть; ее передавали шепотом, точно страшную тайну:
— Убит генерал Корнилов... «Что же теперь? Конец всему?!..»
По обозу, по избам, набитым ранеными, ползут зловещие слухи об израсходовании всех патронов, об окружении и сдаче...
Под свернутой в изголовье шинелью рука Русова ощупывает револьвер:
«Не пора ли?..»

4

 Солнце заливает Харьков. Екатеринославская улица и Соборная площадь запружены многотысячными толпами народа. Людьми усеяны балконы, крыши домов, даже деревья... Прокатывается по улицам «ура!», гудит площадь, несется ликующий звон колоколов... Радость на лицах, радость в сердцах.
«Ур-р-а-а!..» «Христос Воскресе!..»
Улыбки и слезы... Зеленью и цветами усыпан путь, по которому идут колонны Добровольцев.
Проходит полк. Впереди — офицер с Георгиевским крестом и знаком терновым; черная повязка на глазу; идет, прихрамывая и опираясь на палку. От толпы отделяется светловолосая девушка, протягивает ему пучок белых лилий. Он подымает руку, чтобы взять цветы, девушка хватает ее, быстро целует и скрывается в толпе...
Офицер в волнении роняет цветы, потом неловко, торопливо подбирает их дрожащими руками...
...Снова раскаты «ур-р-а-аа»... Торжественные звуки многолетия, красный звон, колыхающиеся хоругви и яркое, радостное солнце, заливающее улицы, толпу, войска, играющее веселыми переливами в золотых ризах духовенства, на стали штыков и обнаженных шашек... Светлый праздник...

5

 Бушевал норд-ост; сквозь запертые окна и двери врывался леденящим холодом. В палате сыпно-тифозных тускло горела керосиновая лампа. Тихий шепот, бессвязные речи, буйные крики — жутью наполняли комнату. Смех, стоны, бред... Борьба безумия с разумом, жизни со смертью.
Дежурный санитар у окна тоскливо смотрел на мерцающие огни порта и судов.
«Вот еще один пароход ушел... Когда же нас повезут?..»
— Вперед, за мною!.. Кто растоптал лилии? Почему в крови?.. Не сметь!
На кровати метался больной; сбросил на пол подушку и одеяло; сорвал черную повязку с головы, привстал и — растерзанный, страшный — одним блестящим, воспаленным глазом обводил палату.
Подошел санитар, поправил постель.
— Полковник Русов, успокойтесь!.. Ну, чего, чего... лягте.
— Пустите меня, пустите... Они топчут белые цветы... Не сметь!..

6

 Железная клетка рванула и поплыла плавно вниз, в глубокий колодезь. Спускается ночная смена рабочих — русских, итальянцев, португальцев и еще каких-то — желтолицых... Все — в отрепьях, с предохранительными касками на голове, с грязными платками, обмотанными вокруг шеи; держат в руках тяжелые электрические фонари. Подведенные едкой несмывающейся угольной пылью глаза смотрят понуро; разговаривать не хочется.
На 800 метрах — остановка. Расходятся по галереям. Одна партия пошла дальше, к другому спуску. Идут долго, гуськом узким и длинным лабиринтом, низко пригнувшись и поминутно задевая касками за балки, подпирающие свод. Сверху сыплются холодные капли воды. Где-то ревут насосы, накачивающие воздух, и, когда откроется дверь, отделяющая поперечную галерею, с воем и свистом крутит сквозняк и обжигает холодом.
Вышли в магистральную галерею — здесь несколько шире и выше.
— Attention!..
Бросились к стенам, прижавшись вплотную. С глухим шумом прошел по рельсам, почти задевая людей, поезд вагонеток, груженных углем, запряженный двумя першеронами. Лошади здесь — несчастнее, чем люди... Их пускают в это царство вечной ночи один раз и навсегда. Они живут в подземных конюшнях, слепнут быстро от тьмы и угля и, слепые, работают до смерти. Подымают на поверхность только трупы.
Опять железная клетка и спуск — еще на 300 метров... Новый лабиринт, узкие щели — проходы между двумя пластами блестящего угля, с большим наклоном; по ним, лежа на боку и придерживаясь за продольную планку, люди летят в преисподнюю от тяжести своего веса. Дальше щель суживается еще и только уже плашмя на животе, сдавленный сверху и снизу, цепляясь за выбоины черной скалы, скользишь вниз по гладкой темной доске.
Раньше полковника Русова, ввиду его инвалидности, ставили на работу при вагонетках. Это было значительно легче. Но как-то однажды он не стерпел — ответил резко на дерзкий окрик контрметра. С тех пор, вот уже второй месяц, приходится разрабатывать щель. Целыми часами, лежа на боку, он подрывает киркой крышу своего полутемного гроба. Летят куски, сверкающие в луче фонаря, и с шумом катятся по гладкой железной дорожке далеко вниз в подставленную вагонетку. Мелкие осколки засыпают лицо; тучи едкой пыли наполняют гроб, пробиваются сквозь одежду, забираются во все поры, слепят единственный глаз и несут отраву легким. Жарко невыносимо. Разделся по пояс. Обнаженное тело покрывается потом, густо замешанным с угольной пылью...
Русову сегодня не по себе. Раненая нога ноет нестерпимо. Хотел перемочь себя, менял неоднократно положение, но ничего не вышло. Решил бросить на сегодня работу. Сполз вниз, в галерею, пошел к выходу, спотыкаясь о рельсы, шлепая туфлями по лужам.
Послышался странный гул... Полковник поднял голову и вздрогнул: навстречу ему под уклон летела с грохотом оторвавшаяся от поезда вагонетка.
Бросился в сторону, но зацепился ногой... и упал поперек рельс...

7

 — Присядьте, сестрица, assayez... Ну, вот, благодарю вас. Это ничего, что вы не понимаете меня. Но мне, видите ли, страшно... Не смерти — это пустяки, сколько раз бывал на волоске... Нет. Но такого одиночества... в последние часы. Mes dernieres heures... Non, non— не говорите — я ведь понимаю — с разбитой грудной клеткой долго не протянешь... Жаль, что не говорю по-вашему. Но теперь уже все равно...
— Вы знаете — последнее время немножко тяжело было. Непривычная работа, да притом я ведь, правду сказать, калека... Вот у вас хорошо — заботятся о своих инвалидах — дают им легкую работу, пенсии, устраивают убежища... А у нас, сестрица, кому же? Нет у нас родины... И знаете — вы только не сердитесь — я очень доволен уходом и всем... Но все же вы мне чужие... И такая смертельная гложет тоска, так хочется услышать напоследок родную речь, хочется, чтобы близкая рука закрыла глаза...
— Вы уходите, сестрица? Еще минутку, un moment... Есть у меня друзья, да далеко. И в вашем городе живет один мой приятель, mon ami Petroff — солдат нашего полка. Чудесный человек! Ведь вы его вызвали? Rue de Belgique, quatorze... Да? Ну, вот спасибо. Merci... merci...
— ...А, это вы!.. Дорогой мой, голубчик, как я рад, что застали еще... Поправлюсь? Полноте, не надо, я знаю. Мне трудно уже говорить — задыхаюсь. Дайте мне вашу руку. Так... Рассказывайте же — про себя, про полк, про Россию...
Неслышными шагами вошел санитар и поставил у кровати Русова створчатую ширму. Двое других больных, лежавших в палате — также обреченных, — переглянулись и тяжело вздохнули. Один сказал тихо:
— Счастливец...

8

 В дальней части кладбища, у самой ограды, где тесными, ровными рядами ютятся бедные могилы, вырыта яма, и над ней на досках стоит гроб. Петров волнуется; поминутно поглядывает вдоль дороги к воротам. Все нет... Опоздали, видно, на поезд. А может быть, он сам виноват — не так составил телеграмму...
Могильщики спорили между собою, выражали нетерпение. Один заявил решительно:
— Monsieur, мы больше ждать не можем, у нас есть другая срочная работа.
...Наконец-то!
По каменной дорожке торопливо шла группа людей, прилично и как-то однообразно одетых; все — с усталыми, подведенными глазами. Две русские смены — третья должна была остаться в шахте. С ними — старенький священник.
Окружили гроб, положили цветы, обвитые широкой бело-сине-красной лентой...
— Благословен Бог наш...
Один из углекопов поднял руку... И по чужому кладбищу, над чужими могилами поплыли величавые, волнующие звуки русской скорби...
«...Надгробное рыдание...»
Долго не расходились. Молча, уныло глядели, как ловко, привычными руками вскидывались лопаты и тяжелые комья желтой глины гулко ударяли о крышку гроба.

Название: ДЕНИКИН А.И. Кто спас советскую власть от гибели
Отправлено: Игорь Устинов от 17.11.2011 • 17:55

ДЕНИКИН А.И.   Кто спас советскую власть от гибели

    В 1917-1920 годах на востоке Европы происходили события грозные и кровавые, решавшие судьбы России и Польши. Одна из страниц этого прошлого, наиболее темная и, может быть, наиболее трагическая по своим результатам, только в последние дни получила окончательное разъяснение. Я разумею роль Польши в противобольшевицкой борьбе армий Юга России, мною некогда предводимых.

     История моих взаимоотношений с маршалом Пилсудским была освещена мною еще в 1926 году в V томе моего труда «Очерки Русской Смуты». Но в Польше, по желанию Пилсудского, на эти темные страницы прошлого до самой его смерти наложен был запрет. Только теперь бывшие сотрудники маршала - генералы Галлер (бывш. начальник Генерального штаба) и Кутшеба (бывш. начальник Отдела оперативных планов) напечатали свои воспоминания, вскрывающие сущность деяния, даже в глубоких сумерках современной политической морали представляющего явление незаурядное. Освещение этого вопроса интересно не только в целях установления исторической правды, но и потому еще, что надвигающиеся события создают конъюнктуру, во многом сходную с той, которая была в 1919-1920 годах.

     С конца 1917 года поднялось Белое движение. Сначала на Юге, потом на Востоке, на Севере и Западе. Весьма разнородное - и социально, и политически - по составу своих участников, оно возникало стихийно, как естественное стремление народного организма к самосохранению, к государственному бытию, как протест против Брест-Литовского мира и распродажи России, как реакция против небывалого угнетения духа, свободы, самодеятельности народа, против физического истребления целых классов. Значение Белого движения не ограничивалось пределами России. В первое критическое время после окончания мировой войны только Белые армии остановили красный поток, угрожавший Европе; только они охранили от затопления западные новообразования и бессильную еще тогда в военном отношении Польшу. Достаточно сказать, что к концу 1918 года, когда рухнул заградительный австро-германский кордон, из 400 тысяч действовавшей советской армии 300 тысяч было сковано Белыми фронтами, и только 100 тысяч развернулось более чем на 1 000 километров, от озера Онежского до Орши на Днепре, против Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы и Польши.

     Этим обстоятельством воспользовалась Польша и, встречая слабое сопротивление большевицких войск, продвинула свой фронт до Двины, Березины и Случа. Рядом международных трактатов, заключенных на Версальской конференции в середине 1919 года, установлена была западная граница Польши. Что же касается восточной, то решение этого вопроса без России представляло непреодолимые трудности. И только в начале декабря Верховный Совет определил, наконец, примерно по рубежам бывшей русской Польши, без Гродно и Брест-Литовска. В этих пределах Польше предоставлено было ввести нормальное государственное управление, тогда как дальнейшее расширение на восток ставилось в зависимость от соглашения с Российским Учредительным Собранием. Это решение вызвало в Польше взрыв неудовольствия. В польском сейме и в печати в самой резкой форме раздались требования о присоединении к польскому государству в той или другой форме Литвы, а также о захвате от России большей части Белоруссии, Волыни и Подолии. Эти домогательства имели против себя политику Антанты, Белых правительств и Литвы, и вооруженное противодействие красной армии. К созданию «Великой Польши» за счет России особенно отрицательно отнеслась Англия, и лорд Керзон самым настойчивым образом советовал польскому правительству «удержать свои притязания в разумных пределах, не стремясь поглотить народности, не имеющие с Польшей племенного родства и могущие быть лишь источником слабости и распада».

     К осени 1919 года армии Юга России, наступая на Москву, занимали фронт от Царицына на Воронеж - Орел - Киев - Одессу, прикрывал освобождённый от большевицкой власти район восемнадцати губерний и областей - пространством в 1 миллион кв. километров с населением до 50 миллионов.

     Предпринимая наступление в сторону Киева, я имел в виду огромное значение - в обоюдных интересах - соединения Добровольческой армии с Польской. Это соединение автоматически освобождало бы польские войска восточного фронта и все русские войска Киевской и Новороссийской областей для действия в северном направлении. Я предлагал польскому командованию, чтобы оно продвинуло войска только до верхнего Днепра, в общем направлении на Мозырь. Одна эта диверсия, как видно из схемы, приводила к уничтожению 12-й советской армии, не представляла для поляков никаких трудностей, не требовала никаких чрезмерных жертв и, во всяком случае, стоила бы им неизмеримо меньше крови и разорения, нежели предпринятый впоследствии «Киевский поход» и последовавшее за ним вторжение в Польшу большевицких армий.

     Боевое сотрудничество осенью 1919 года Польской армии с Добровольческой грозило советам разгромом и падением. В этой оценке положения сходятся все три стороны.

     Между тем, начальник Польского государства Пилсудский осенью 1919 года заключил с советами тайное соглашение, в силу которого военные действия на польско-советском фронте временно прекратились.

     История этого соглашения такова.

     В сентябре 1919 года возле Луцка находилась советская миссия «Красного Креста», имевшая официальной целью обмен между Польшей и советами пленных и заложников. Во главе миссии стоял поляк-коммунист Мархлевский, приятель и бывший соучастник Пилсудского по революционной деятельности в России. Штаб Пилсудского поручил некоему подпоручику Бирнбауму войти в контакт с Мархлевским «для разведки об истинных военных целях советов». Это взаимное «осведомление» продолжалось в течение сентября и октября. Но, видимо, советское правительство или плохо понимало, или не совсем доверяло польскому «осведомлению», ибо 3 ноября ген. Пилсудский командировал к Мархлевскому капитана Боэрнера уже с прямым предложением приостановки военных действий и установления демаркационной линии: Новград-Волынск - Олевск - р. Птич - Бобруйск - р. Березина - р. Двина. Боэрнер должен был лишь прочесть Мархлевскому ноту Пилсудского, отнюдь не давая в руки большевикам никаких письменных следов соглашения. Факт соглашения приходилось скрывать и от моей ставки, куда была послана польская миссия для фиктивных переговоров, и от Англии и Франции, оказывавших политическую и материальную помощь Польше - вовсе не в качестве пособницы большевиков и большевизма... С той же целью камуфляжа локальные столкновения мелкими частями должны были продолжаться, а в районе р. Двины, где линии фронтов сходились близко, Пилсудский рекомендовал советам «железнодорожные сообщения производить ночью, так как обстреливание днем не исключено»...

     В сущности, приостановка польского наступления в опаснейшем для советов направлении, имея цель вполне определенную, произошла задолго до 3 ноября.

     Ибо в вербальной ноте Пилсудского, обращенной при посредстве Боэрнера к советам, сказано ясно:
     «Содействие Деникину в его борьбе против большевиков не соответствует польским государственным интересам. Удар на большевиков в направлении на Мозырь несомненно помог бы Деникину и даже мог бы стать решающим моментом его победы. Польша на полесском фронте имела и имеет достаточные силы, чтобы этот удар осуществить. Разве осуществила? Разве обстоятельство это не должно было открыть глаза большевикам?»

     В то же самое время в Таганроге в моей ставке польские военная и экономическая миссии вели фиктивные переговоры с правительством Юга России. В то же самое время начальник военной миссии, бывший генерал русской службы Карницкий - хочу думать бона фидэ - горячо уверял меня, что и начальник государства (Пилсудский) и глава правительства (Падеревский), напутствуя его, «требовали во что бы то ни стало добиться соглашения», считая, что «иначе положение Польши между Германией и Россией грозит чрезвычайными потрясениями». Горячо уверяли меня и таганрогские миссии Антанты, что у Польши никакого соглашения с советами нет, а временное затишье на фронте вызвано техническими условиями... Подобные же заверения делались в Варшаве обеспокоенным представителям Англии и Франции, в частности уполномоченным английского правительства, члену парламента Мак-Киндеру и генералу Бриггсу, ведшим в польской столице переговоры о кооперации Польских Армий с Добровольческими.

     Что же касается советского правительства, то оно с радостью приняло предложение Пилсудского, дав, по его требованию, заверение, что «тайна будет сохранена нерушимо». Сохранялась она советами действительно до 1925 года, когда, по случаю смерти Мархлевского, советская печать поведала миру, какую великую услугу оказал покойный российскому коммунизму. Так шли недели и месяцы. А тем временем 12-я советская армия спокойно дралась против Киевских Добровольческих войск, имея в ближайшем тылу своем польские дивизии.... А тем временем советское командование снимало с польского фронта и перебрасывало на мой десятки тысяч штыков и сабель, решивших участь Вооруженных сил Юга России.

     Только с конца декабря, после падения «белого» Киева, польские войска возобновили военные действия на севере, а на Волынском фронте ген. Листовский стал занимать без боя города, покидаемые отступавшими к Одессе Добровольцами. Об этой трагедии Белых армий и русского народа ген. Галлер с холодной жестокостью говорил:
     «Слишком быстрая ликвидация Деникина не соответствовала нашим интересам. Мы предпочли бы, чтобы его сопротивление продлилось, чтобы он еще некоторое время связывал советские силы. Я докладывал об этой ситуации Верховному вождю (Пилсудскому). Конечно, дело шло не о действительной помощи Деникину, а лишь о продлении его агонии»…

     С этой именно целью предположена была диверсия против советского фронта «после того, как большевики займут Полтаву». Но от мысли этой генералы Пилсудский и Галлер скоро отказались: «мы пришли к убеждению, - пишет Галлер, - что диверсия эта принесла бы нам мало пользы».

     Достойно внимания, что даже в те дни, когда принято было это решение, ген. Пилсудский счел возможным довести до моего сведения о согласии своем на свидание со мной и на помощь нам... весною.

     Это было в январе 1920 года, когда армии Юга отступили уже за Дон. Мы не знали тогда, что вопрос идет только о «продлении нашей агонии», но и помимо того, при создавшихся условиях, обещание помощи «весною» звучало злой иронией.

     Нечего и говорить, что с русской национальной точки зрения «методы», применявшиеся Пилсудским, вызывают глубочайшее возмущение. Но и «мировая совесть», несмотря на хроническую глухоту свою, не может не заклеймить «военную стратагему» покойного маршала Польши.

     Из всего изложенного вполне понятно, почему Пилсудский об этой истории молчал до конца своей жизни и заставлял молчать других. Теперь, когда запрет молчания снят, его соучастники стараются оправдать его и свои деяния.

     Какие же мотивы приводят они?

     Во второй вербальной ноте (начало декабря 1919 года) капитан Боэрнер передавал советскому правительству:
     «В основу политики начальника государства (Пилсудского) положен факт, что он не желает допустить, чтобы российская реакция восторжествовала в России. Поэтому все в этом отношении, что возможно, он будет делать хотя бы вопреки пониманию советской власти. Из этого признания советское правительство давно уже должно было сделать соответственные выводы. Тем более что давно уже реальными фактами Начальник государства доказывал, каковы его намерения».

     Можно только поражаться таким... односторонним заботам Пилсудского о России. А «восторжествование в России» всеразрушающей, заливавшей и заливающей кровью страну, наиболее реакционной из всех когда-либо бывших диктатур - советской - могло быть допущено?

     Нет, не за торжество того или иного режима, не за партийные догматы, не за классовые интересы и не за материальные блага подымались, боролись и гибли вожди Белого движения, а за спасение России. Какой государственный строй приняла бы Россия в случае победы Белых армий в 1919-1920 г., нам знать не дано. Я уверен, однако, что после неизбежной, но кратковременной борьбы разных политических течений, в России установился бы нормальный строй, основанный на началах права, свободы и частной собственности. И уж во всяком случае - не менее демократический, чем тот, который ввел в Польше покойный маршал... Наконец, было ведь совершенно ясно, что не «деникинский», не «колчаковский», не какой-либо иной временный режим поставлен на карту, а судьбы России.

     Во всяком случае, непонятным и непосильным являлось навязывание извне русскому народу его государственного устройства. Тем более непонятным, что сам ген. Пилсудский, порицая активную политику Антанты, направленную против большевиков, в первой вербальной ноте советам заявил, что «Польша не есть и не желает быть жандармом Европы»!..

     Второй мотив оправдания (ген. Кутшеба):
     «По сведениям ген. Пилсудского... Деникин отказался признать полную государственную самостоятельность Польши и ее право голоса в вопросе о будущем тех земель, некогда польских, которые по разделам достались России».

     И потому:
     «Погром советской армии привел бы к утверждению правления Деникина и, в результате, к непризнанию интегральной самостоятельности Польши».

     Такое оправдание, принимая во внимание тогдашнюю международную обстановку, при наличии архивов «белых», английских, французских, при жизни десятков союзных деятелей, бывших посредниками в сношениях между Таганрогом и Варшавой, такое оправдание рассчитано, очевидно, только на полную неосведомленность читателей.

     Мое признание независимости Польши было полным и безоговорочным. Еще до падения Германии, когда Польша находилась в австро-германских тисках, я формировал польскую бригаду полковника Зелинского «на правах союзных войск», с самостоятельной организацией и польским командным языком. Эта бригада, со всей ее материальной частью, при первой же возможности была отправлена мною морем (дек. 1918 г.) на присоединение к польской армии. С начала 1919 года на территории Вооруженных сил Юга находился уполномоченный Польского Национального Комитета, признанного и Антантой, граф Бем-де-Косбан - в качестве представителя Польши; он встречал широкое содействие со стороны моего правительства в отправлении своих официальных функций. Когда же 26 сентября в Таганрог прибыли миссии генерала Карницкого и Иваницкого, они встречены были нами с исключительной торжественностью и сердечностью. На приеме я приветствовал послов Польского государства следующими словами:
     «После долгих лет взаимного непонимания и междоусобной распри, после тяжелых потрясений мировой войны и общей разрухи, два братских славянских народа выходят на мировую арену в новых взаимоотношениях, основанных на тождестве государственных интересов и на общности внешних противодействующих сил. Я от души желаю, чтобы пути наши более не расходились.

     Подымаю бокал за возрождение Польши и за наш будущий кровный союз».

     Тяжелое воспоминание...

     Таким образом, признание нами Польского государства носило не только формальный, но и идейный характер. Но для официальной версии, очевидно, удобнее отрицать эту очевидность, чтобы дать какое-либо оправдание тому непостижимому для непосвященных парадоксу, в силу которого ген. Пилсудский, как свидетельствуют его сотрудники, «сознательно стремился к гибели русских национальных сил» и к поддержке той «красной революции», которая, по его же убеждению, «шла не только с целью опрокинуть Польшу, но и поджечь факелом коммунизма весь мир».

     Наконец, третий мотив - вопрос о восточных границах. Вопрос этот силою вещей не мог в те поры получить окончательное разрешение. Я настаивал на сохранении временной границы впредь до разрешения судеб приграничных земель совместно польской и будущей общероссийской властью - на базе этнографической. Какое же иное решение вопроса могло быть более справедливым и реально выполнимым в тогдашнем хаосе международной и междоусобной борьбы и версальских пререканий, при отсутствии общепризнанной всероссийской власти, при наличии изменчивых фронтов, возникающих и падающих правительств, эфемерных гетманов и атаманов?!

     Но и этот вопрос, как оказывается, был только фикцией. Дело в том, что представитель Польши, ген. Карницкий, в сущности, никогда и не предъявлял мне каких-либо определенных условий относительно польско-русских границ. Очевидно, вопрос этот в такой постановке не играл роли, так как Пилсудский задавался планами иными, более грандиозными. По свидетельству ген. Кутшебы, покойный маршал стремился «к новой организации Востока Европы» - путем полного раздела России и сведения ее территории в «границы, населенные коренным русским элементом»... В частности задолго до вступления в сношения со мною Пилсудский подготовлял «союз» с Петлюрой - союз, который, по словам польского историка Станислава Кутшебы, имел целью отделение Польши от России буфером в виде «враждебного России и тяготеющего к Польше (вассального) государства - Украины - страны плодородной, богатой углем и заграждающей России столь важные для нее пути к Черному морю»... Пилсудский полагал, что «только путем реституции Украины поляки могут обеспечить себя с востока». И что только в том случае «Деникин стал бы союзником нашим, если бы он не противился политическим тенденциям отрыва от России инородных элементов», и в частности «признал бы украинское движение»...

     Пособников в разделе России среди вождей Белого движения не нашлось. И потому в польской главной квартире было решено: «так как официальное строительство Украины выявило бы наше враждебное отношение к Деникину, что для нас невыгодно», то эти планы надлежало скрывать и от Деникина, и от Антанты, и к выполнению их «можно приступить только после падения Деникина». Так гласила инструкция, данная Пилсудским генералу Листовскому, командовавшему Волынским фронтом.

     Никогда, конечно никогда никакая Россия - реакционная или демократическая, республиканская или авторитарная - не допустит отторжения Украины. Нелепый, безосновательный и обостряемый извне спор между Русью Московской и Русью Киевской - есть наш внутренний спор, никого более не касающийся, который будет разрешен нами самими. «Отторжение» в 1920 году оказалось совершенно непосильным для польской армии, даже перед лицом пораженческой советской власти и разбитой красной армии Тухачевского. Поэтому так легко, вслед за сим, по Рижскому договору, и Петлюра, и Украина были брошены поляками на произвол судьбы.

     Просто и ясно.

     Но вот ген. Кутшеба задает вопрос: «Верно ли, что Польша предала украинцев?» И отвечает:
     «Если бы не польско-украинская кровь, пролитая во имя этого дела, если бы не политическая программа 1920 года, быть может, не существовала бы сегодня Украина, как самостоятельная республика»…

     С чувством удивления и... стыда за автора читаешь эти строки. Во-первых, как известно, первоначальная инициатива признания Украины исходила от немцев, а во-вторых... не дай Бог, генерал Кутшеба, чтобы ваша родина стала когда-нибудь такой «самостоятельной республикой», как советская Украина...

     Таким образом, в свете исторической правды «борьба против российской реакции», «высокая историческая задача освобождения украинского народа», «непризнание Деникиным государственной самостоятельности Польши» и проч., и проч. - все это оказывается лишь неудачным камуфляжем безграничного национального эгоизма. Вопрос в те роковые дни сводился исключительно к разрешению страшной по своей простоте и обнаженности дилеммы:
     - Содействовать ли национальному возрождению России или, по крайней мере, не препятствовать ему? Или же способствовать коммунистическому порабощению России и ее разделу?

     Большевизм победил.

     Каковы результаты этой победы не только для России, но и для всего мира - об этом говорить теперь нет надобности. Но было бы непростительным заблуждением считать, что приведенная здесь история закончена. Она продолжается. Мир вновь стоит перед событиями грозными и кровавыми. Большевицкая пропаганда и большевицкое золото разлагают жизнь народов, в том числе и Польши. Русско-польская рана кровоточит по-прежнему. По-прежнему ненависть заглушает голос крови и рассудка. Те планы, которыми задавался в 1919-1920 годах маршал Пилсудский, и тот метод, который он применил тогда не только в отношении Вооруженных сил Юга России, но и в отношении союзных Франции и Англии - как видно из появившихся официозных «воспоминаний» - находят оправдание и одобрение в польских правящих кругах и сегодня. По крайней мере, осуждения им не слышно. Мало того, недавно, по случаю пребывания в Варшаве румынского короля Кароля, официоз министра иностр. дел Бека «Польское политическое агентство» привел слова, обращенные в 1922 г. маршалом Пилсудским к румынскому королю Фердинанду: «От моря Балтийского до моря Черного живет одна и та же нация, хотя и носит различные национальные цвета...»

    И многозначительно добавил: «Польша и Румыния решили строить свои судьбы, согласно их собственной воле и своими собственными силами»...

     Если «программа» и «методы» маршала Пилсудского не подвергаются осуждению и пересмотру, то это обстоятельство, с одной стороны, ставит под большое сомнение ценность современных международных обязательств Польши, и с другой - вызывает призрак новой братоубийственной войны, исключая возможность действительного замирения Востока.

     Предостережения истории, как видно, не идут впрок... Те круги, которые питают надежду на сотрудничество Германии в «восточных планах», могут жестоко обмануться. Данцигский коридор, Поморье, Верхняя Силезия, быть может, часть Познани, это - реальность. Украина же - иллюзия, обманывавшая не раз жестоко и шведов, и поляков, и немцев. Не исключена ведь и такая возможность, что «стратагема маршала Пилсудского» обернется другим концом, что Гитлер в решительный момент использует ее в отношении Польши так, как Пилсудский применял ее некогда в отношении России...

     Итак, «дилемма» поставлена перед Польшей вторично и ждет спешного и теперь уже окончательного решения. Ибо сроки близятся: на востоке происходят знаменательные процессы самопожирания большевизма и пробуждения Национальной России. Никто и ничто не в силах остановить эти процессы.

     В необыкновенно сложной и тревожной конъюнктуре своего внутреннего и международного положения Польша, волею судеб и следствием своей политики, поставлена между молотом и наковальней. И не раз еще, быть может, неповинному польскому народу придется горько пожалеть о том, что в 1919 году вожди его предали Россию.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: White cross от 17.11.2011 • 19:21

Вот, что нам надо Польше припомнить чтобы не вякали.

Название: А.И. Деникин. Военный совет. Мой отъезд
Отправлено: Игорь Устинов от 17.11.2011 • 21:27

    А. И. Деникин. Военный совет. Мой отъезд

     О том, что происходило на Военном совете, я узнал лишь много времени спустя. Я думаю, что тогда и генерал Кутепов, и я не вполне верно оценивали добровольческие настроения.
     Приведу описание этих событий, составленное одним из участников и нашедшее подтверждение со стороны других членов совета{283}:
     «В день совета было назначено в 2 часа дня собрание старших начальников дивизии на квартире у генерала Витковского, на которое должен был приехать в 3 часа генерал Кутепов. На совещании у генерала Витковского было единогласно решено просить генерала Деникина остаться у власти, так как все мы не могли мыслить об ином главнокомандующем. Заявление генерала Кутепова о том, что генерал Деникин твердо решил оставить свой пост, не изменило общего единодушного решения. У всех нас было впечатление, что генерал Деникин пришел к своему решению вследствие какого-то разногласия, интриг и выраженного ему недоверия. Всем нам непонятно было, почему генерал Кутепов не поддерживал нас в нашем решении, но, наоборот, настаивал на том, что наше решение ничего не изменит, так как он знает о твердом решении генерала Деникина. Нам было совершенно непонятно поведение генерала Кутепова, а потому большинство ушло с заседания неприязненно настроенными против него{284}.
     Генерал Кутепов, уезжая с заседания у генерала Витковского, приказал собраться во дворце на назначенный вечером того дня Военный совет на 1? часа раньше, с тем, чтобы устроить перед началом Военного совета предварительное совещание старших начальников Добровольческого корпуса.
     Кстати скажу, что так как в воздухе было тревожно, то решено было принять некоторые меры, которые выразились в следующем: от наших полков и артиллерийской бригады были назначены усиленные патрули, в особенности на улицах, примыкающих ко дворцу. На местах квартирования были назначены дежурные части, которые должны были бодрствовать в полной готовности и имели связных-быстроходов во дворце. У главного входа дворца стояли команды пулеметчиков. Такие же команды были скрытно размещены внутри соседних дворов. Во дворе дворца скрытно размещалась офицерская рота.
     На предварительном совещании под председательством генерала Кутепова все начальники единодушно высказали мысль о недопустимости оставления генералом Деникиным своего поста, настаивали на выражении ему полного доверия и о принятии всех мер, чтобы упросить его не оставлять своего поста. Решено было оказать соответствующее влияние на остальных участников Военного совета, с тем чтобы Военный совет просил бы и даже умолял генерала Деникина не покидать свой пост.
     Генерал Кутепов сидел грустный, как бы подавленный, и неоднократно заявлял о твердом решении генерала Деникина. Привыкнув видеть в генерале Кутепове начальника энергичного, настойчивого и решительного, мы недоумевали его пассивности. Невольно вспомнились слухи о его неладах с генералом Деникиным и о «подкапывании». Это было совершенно неправдоподобно, но тем не менее не было объяснений молчаливому, пассивному, а потому непонятному поведению генерала Кутепова. Никто из нас не понял тогда, как ему было тяжело. Мы не могли понять, что ему действительно было известно твердое и непреклонное решение генерала Деникина, мы не понимали, что генерал Кутепов, всегда честный и прямой, знал, что не может дать нам надежду, и, переживая гораздо острее и глубже все то, что мы переживали, не мог сказать нам ничего иного, как о твердом решении генерала Деникина оставить свой пост{285}.
     Было решено на случай непреклонности генерала Деникина выразить ему полное доверие и просить его самого назначить себе заместителя, признание которого, естественно, будет для всех обязательным.
     Открывая заседание, генерал Драгомиров прочитал приказ главнокомандующего о назначении Военного совета. Затем была произведена поверка присутствующих на заседании и установление их права на участие в нем.
     Сейчас же по окончании поверки генерал Слащов заявил о том, что его корпус находится на фронте, а потому он не мог командировать на заседание всех старших начальников, имеющих право принять участие в нем. Генерал Драгомиров объявил, что это предусмотрено и оговорено в приказе главнокомандующего. Генерал Слащов продолжал настаивать на том, что его корпус не имеет на заседании достаточного числа представителей для выявления желаний и решения корпуса, что это является несправедливостью по отношению к доблестному корпусу, дольше всех отстаивающему последний клок белой русской земли, и прочее. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не имеет права изменить приказ главнокомандующего, что для всех частей было назначено справедливое представительство, что число присутствующих от определенного воинского соединения не имеет существенного значения, раз представительство от него все-таки есть, а в частности, касаясь 2-го корпуса, ясно, что его голос в достаточной мере будет сильным в лице командира корпуса и присутствующих от корпуса представителей. Генерал Слащов снова с большим волнением старался доказать невыгодное и обойденное положение его корпуса в то время, как 1-й корпус имеет на заседании обильное наличие своих представителей. Генерал Кутепов заявил, что он согласен сократить число представителей от своего корпуса, если наличие их вызывает такой протест о нарушении справедливости. Генерал Драгомиров снова заявил, что он не видит нарушения справедливости по отношению к какому-нибудь из воинских соединений, изменить приказ главнокомандующего он не смеет и дальнейшее обсуждение вопроса о представительстве на заседании Военного совета он прекращает.
     Вслед за тем генерал Драгомиров объявил, что во исполнение приказа главнокомандующего необходимо избрать ему заместителя. Генерал Слащов первым просил слова и весьма пространно говорил о необходимости установить порядок. Кроме генерала Слащова, говорили, как мне помнится, генерал Махров и Вязьмитинов, заявляя о том, что им хорошо известно о непреклонном решении генерала Деникина уйти от власти. Генерал Слащов говорил несколько раз. Он говорил о недопустимости выборов «нового главнокомандующего», ссылаясь на уподобление Красной армии, после того, как старшие покажут пример «избрания». Горячо, прямолинейно, искренно, честно и хорошо говорил генерал Топорков. Со стороны Добровольческого корпуса до сих пор никто не говорил.
     Генерал Драгомиров приказал раздать бумагу и карандаши для закрытого намечения заместителя главнокомандующему. Тогда капитан 1-го ранга{286} просил слова, начав словами: «Пути Господни неисповедимы», произнес патетическую речь о необходимости исполнить приказ главнокомандующего и назвать имя его заместителя, каковым является, по убеждению чинов Черноморского флота, генерал Врангель. Имя генерала Врангеля было названо официально на заседании совета, но в частных беседах оно уже называлось.
     В это время шло частное обсуждение около генерала Витковского, который после распоряжения генерала Драгомирова раздать бумагу просил через генерала Кутепова слова{287} и энергично и настойчиво заявил о том, что он и чины Дроздовской дивизии находят невозможным для себя принять участие в выборах и категорически от этого отказываются. После слов генерала Витковского сейчас же присоединились к его заявлению начальники Корниловской, Марковской и Алексеевской дивизий и других частей Добровольческого корпуса. Представители от дивизий поддерживали своих начальников тем, что при их заявлении все вставали. Генерал Драгомиров в строгой форме обратил внимание на недопустимость такого заявления, так как оно составляет неисполнение приказа главнокомандующего. Тогда генерал Витковский возразил, что приказы главнокомандующего мы всегда исполняли и исполним и теперь, что мы ему вполне доверяем, и если главнокомандующий решил сложить с себя власть, то мы подчиняемся его решению и его назначению себе заместителя. Но предварительно необходимо выразить главнокомандующему доверие и просить его остаться у власти и немедленно довести до его сведения о таковом постановлении Военного совета. После этих слов кто-то из чинов Добровольческого корпуса крикнул: «В честь его высокопревосходительства главнокомандующего генерала Деникина - ура». Дружное и громкое «ура» долго оглашало здание дворца. После того как оно кончилось и все сели на свои места, генерал Драгомиров снова пытался доказать необходимость выполнить приказ главнокомандующего, который Военным советом не может быть изменен. Тогда генерал Витковский и другие чины Добровольческого корпуса доказывали о необходимости доложить по прямому проводу генералу Деникину о настроении Военного совета, о выражении ему доверия и просьбы остаться у власти. Генерал Драгомиров на все эти доводы возражал и не соглашался с ними.
     Все были изрядно уставши, а потому к нашей просьбе - сделать небольшой перерыв - охотно присоединились многие другие, и, к нашему удовольствию, генерал Драгомиров на это согласился, объявив перерыв. Сейчас же мы (Добровольческий корпус) заняли одну из уединенных и находящихся внизу комнат и решили послать от себя срочную телеграмму генералу Деникину, в которой выразить ему полное доверие и признательность и просить остаться у власти. В занятую нами комнату пришли некоторые начальники, не принадлежавшие к Добровольческому корпусу, но вполне разделявшие наши взгляды. Не помню, кто составлял телеграмму, в общем она была составлена коллективно{288}.
     Телеграмма сейчас же была отправлена на городской телеграф с одним из наших связных с приказанием добиться немедленной ее отправки генералу Деникину. Телеграмма была принята, но своевременно отправлена не была, ибо, как выяснилось позже, провод со Ставкой был занят и было распоряжение генерала Драгомирова никаких телеграмм без его разрешения не передавать.
     По возобновлении заседания Военного совета генерал Драгомиров изъявил согласие послать телеграмму генералу Деникину и просил составить текст ее. На просьбу, обращенную к генералу Драгомирову, переговорить с генералом Деникиным немедленно по прямому проводу с тем, чтобы после этого закончить заседание Военного совета, генерал Драгомиров категорически отказался.
     На другой день заседание долго не начиналось, и мы в недоумении и с разными предположениями ходили по коридорам, заходили и в большой зал заседаний, но постоянно видели двери в комнату старших начальников плотно закрытыми; вход в эту комнату без разрешения генерала Драгомирова не допускался. Неоднократно пытались узнать, когда начнется заседание совета и вообще состоится ли оно. Ответы получались самые расплывчатые и неуверенные. Вызвать генерала Кутепова из комнаты старших начальников не удавалось. Генерала Витковского в эту комнату не пропускали. Сведений об ответе генерала Деникина на посланную ему накануне телеграмму никаких не было. Слагалось впечатление, что Военный совет состоялся из высших начальников, а остальных игнорировали. Полная неизвестность и неопределенность создавшегося положения и отсутствие хотя каких-либо объяснений сильно нервировали и вызывали недовольство генералом Драгомировым, упорство которого на предыдущем заседании породило против него много врагов. Поэтому через некоторое время настроение из нервного превратилось определенно во враждебное против комнаты старших начальников. Но скоро оно было рассеяно неожиданным приходом группы новых офицеров, сопровождавших нескольких английских офицеров. Дневное заседание не было открыто, и ответ генерала Деникина не был объявлен нам. Нам объявили, что прибыла делегация от англичан, что сделанные ими предложения настолько необычайны и важны, что совершенно затемняют остроту переживаемых событий, а потому высшие начальники займутся обсуждением английских предложений, а заседание совета назначено на 8 часов вечера этого же дня.
     Также прошел слух, что приехал в Севастополь генерал Врангель, который будет присутствовать на вечернем заседании Военного совета.
     Когда мы прибыли на это заседание и в ожидании его открытия блуждали по коридорам и комнатам дворца, то через некоторое время заметили присутствие генерала Врангеля, который нервно ходил по коридору около большого зала. Двери в комнату старших начальников по-прежнему были закрыты, и в ней шло заседание. Несколько раз туда приглашали генерала Врангеля, и через короткое время он выходил оттуда еще более взволнованный».
     Как оказалось, генерал Врангель привез с собою в Севастополь английский ультиматум, адресованный мне, но врученный ему 20 марта в Константинополе; в своей ноте великобританское правительство предлагало «оставить неравную борьбу» и при его посредстве вступить в переговоры с советским правительством. В случае отклонения этого предложения Англия «снимала с себя ответственность» и угрожала прекратить какую бы то ни было дальнейшую помощь. По непонятным причинам об этом ультиматуме не было сообщено мне в Феодосию, и я узнал о нем только за границей.
     О происходившем в заседании «малого совета» - старших начальников, до корпусных командиров включительно, генерал Богаевский пишет:
     «У всех было подавленное настроение духа. Почти никто не знал - ни точной обстановки, ни истинных причин ухода генерала Деникина. Неестественной казалась и сама причина нашего сбора, невозможная до сих пор в регулярной армии.
     Кроме того, не было никого, кто мог бы в то время стать преемником генерала Деникина без возражений с чьей бы то ни было стороны. Никаких имен не называли.
     На другой день генерал Драгомиров собрал снова совещание и прочитал ответную телеграмму генерала Деникина, приказывавшего все-таки выборы произвести.
     Несмотря на это, многие протестовали против этого, и нужна была вся твердость и настойчивость генерала Драгомирова, чтобы совещание не приняло форму митинга и прошло спокойно{289}...
     После долгих споров решено было составить два совещания: одно - из старших начальников и другое - из всех остальных. Первое должно было наметить преемника, второе поддержать или отвергнуть выборное лицо.
     Я был в числе старших начальников. Мы заседали в большом угловом кабинете, остальные - в зале.
     Наше совещание затянулось. Все еще спорили и не могли остановиться на чьем-либо имени.
     Из зала, где томились уже несколько часов уставшие и голодные начальники войсковых частей, являлись не раз посланные с запросом, что мы решили?
     Нужно было как-нибудь кончать, откладывать на другой день было уже невозможно: этим неминуемо сразу подрывался бы авторитет будущего главнокомандующего.
     Тогда я выступил с речью, в которой, очертив создавшуюся обстановку и необходимость во что бы то ни стало скорее кончить вопрос, назвал генерала Врангеля как нового главнокомандующего.
     Возражений не последовало, и, как мне показалось тогда, не из симпатий к нему, а просто потому, что нужно же избрать кого-нибудь и кончить тяжкий вопрос. В то время едва ли кто думал о продолжении борьбы с красными вне Крыма: нужно было отсидеться, привести себя в порядок и уходить за границу, если не удастся удержать Крым. Считали, что Врангель с этим справится.
     Пригласили его в наш кабинет (он только что приехал из Константинополя), и здесь председатель сделал ему нечто вроде экзамена: «Како веруеши?» Его ответы в резком, решительном тоне, сводившиеся в общем к тому, что он не мыслит о продолжении серьезной борьбы и будет считать своим долгом, если станет во главе армии, «с честью вывести ее из тяжелого положения», удовлетворили не всех в совещании.
     Генерала Врангеля попросили временно удалиться, чем он, видимо, остался очень недоволен, и снова начали обсуждать его кандидатуру.
     Наконец, решено было остановиться на нем.
     Снова вызвали его, и генерал Драгомиров объявил ему о нашем решении.
     Генерал Врангель принял это внешне спокойно, однако у многих из нас - да, вероятно, и у него - все же были сомнения, утвердит ли генерал Деникин наш выбор. Мы не знали подробностей, но всем было известно, что между ними были дурные отношения и вина в них падала не на генерала Деникина...
     Согласившись на наш выбор, генерал Врангель удивил всех нас своим решительным требованием - дать ему подписку в том, что условием принятия им поста главнокомандующего не будет переход в наступление против большевиков, а только вывод армии с честью из создавшегося тяжелого положения.
     На вопрос наш, зачем эта подписка, генерал Врангель ответил, что он хочет, чтобы все - и прежде всего его родной сын - не упрекнули его в будущем в том, что он не исполнил своего долга.
     Все это было не совсем для нас понятно - такая предусмотрительность, но ввиду настойчивого требования генерала Врангеля - чуть ли не под угрозой отказа от выбора - подписка была дана{290}.
     После этого была послана телеграмма генералу Деникину».
     Заседание «малого совета» закончилось.
     «Наконец, было объявлено нам приглашение занять свои места в зале заседания. Когда все были на своих местах, двери комнаты старших начальников отворились, и из нее вышли генерал Драгомиров, генерал Врангель и другие.
     Генерал Драгомиров прочел текст телеграммы, посланной им накануне генералу Деникину. Многие из нас обратили внимание, что содержание телеграммы было не совсем такое, как читали нам накануне в окончательной форме. Затем генерал Драгомиров прочел ответный приказ на нее генерала Деникина с назначением своим заместителем генерала Врангеля. По прочтении этого приказа генерал Драгомиров провозгласил «ура» в честь главнокомандующего генерала Врангеля»{291}.
     Вечер 22 марта.
     Тягостное прощание с ближайшими моими сотрудниками в Ставке и офицерами конвоя. Потом сошел вниз - в помещение охранной офицерской роты, состоявшей из старых добровольцев, в большинстве израненных в боях; со многими из них меня связывала память о страдных днях первых походов. Они взволнованы, слышатся глухие рыдания... Глубокое волнение охватило и меня; тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал говорить. Спрашивают:
     - Почему?
     - Теперь трудно говорить об этом. Когда-нибудь узнаете и поймете...
     Поехали с генералом Романовским в английскую миссию, откуда вместе с Хольмэном на пристань. Почетные караулы и представители иностранных миссий. Краткое прощание. Перешли на английский миноносец. Офицеры, сопровождавшие нас, в том числе бывшие адъютанты генерала Романовского, пошли на другом миноносце - французском, который пришел в Константинополь на 6 часов позже нас.
     Роковая случайность...
     Когда мы вышли в море, была уже ночь. Только яркие огни, усеявшие густо тьму, обозначали еще берег покидаемой русской земли. Тускнеют и гаснут.
     Россия, Родина моя...
     * * *
     В Константинополе на пристани нас встретили военный агент наш генерал Агапеев и английский офицер. Англичанин что-то с тревожным видом докладывает Хольмэну. Последний говорит мне:
     - Ваше превосходительство, пойдем прямо на английский корабль...
     Англичане подозревали. Знали ли наши?
     Я обратился к Агапееву:
     - Вас не стеснит наше пребывание в посольстве... в отношении помещения?
     - Нисколько.
     - А в... политическом отношении?
     - Нет, помилуйте...
     Простились с Хольмэном и поехали в русский посольский дом, обращенный частично в беженское общежитие. Там моя семья.
     Появился дипломатический представитель.
     Выхожу к нему в коридор. Он извиняется, что по тесноте не может нам предоставить помещения. Я оборвал разговор: нам не нужно его гостеприимства...
     Вернувшись в комнату, хотел переговорить с Иваном Павловичем о том, чтобы сейчас же оставить этот негостеприимный кров. Но генерала Романовского не было. Адъютанты не приехали еще, и он сам прошел через анфиладу посольских зал в вестибюль распорядиться относительно автомобиля.
     Раскрылась дверь, и в ней появился бледный как смерть полковник Энгельгардт:
     - Ваше превосходительство, генерал Романовский убит.
     Этот удар доконал меня. Сознание помутнело, и силы оставили меня - первый раз в жизни.
     * * *
     Моральных убийц Романовского я знаю хорошо. Физический убийца, носивший форму русского офицера, скрылся. Не знаю, жив ли он, или правду говорит молва, будто для сокрытия следов преступления его утопили в Босфоре.
     Генерал Хольмэн, потрясенный событием, не могший простить себе, что не оберег Романовского, не настояв на нашем переезде прямо на английский корабль, ввел в посольство английский отряд, чтобы охранить бывшего русского главнокомандующего...
     Судьбе угодно было провести и через это испытание.
     Тогда, впрочем, меня ничто уже не могло волновать. Душа омертвела.
     * * *
     Маленькая комната, почти каморка. В ней - гроб с дорогим прахом. Лицо скорбное и спокойное. «Вечная память!..»
     * * *
     В этот вечер я с семьей и детьми генерала Корнилова перешел на английское госпитальное судно, а на другой день на дредноуте «Мальборо» мы уходили от постылых берегов Босфора, унося в душе неизбывную скорбь.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 20.11.2011 • 22:09

  Сложность отношения к Ивану Павловичу заметно прослеживается в этом фрагменте...


  "Очерки русской смуты" : Генерал Романовский


  Атака пошла против всего высшего командования. Но силы атакующих были еще слишком ничтожны, а авторитет генерала Алексеева слишком высок, чтобы работа их могла увенчаться серьезным успехом. С другой стороны, крепкая связь моя с основными частями армии и неизменные боевые успехи ее делали, вероятно, дискредитирование командующего нецелесообразным и, во всяком случае, нелегким… Главный удар поэтому пришелся по линии наименьшего сопротивления.

От времени до времени в различных секретных донесениях, в которых описывались настроения армии и общества, ставилось рядом с именем начальника штаба сакраментальное слово «социалист». Нужно знать настроение офицерства, чтобы понять всю ту тяжесть обвинения, которая ложилась на Романовского. Социалист – олицетворение всех причин, источник всех бед, стрясшихся над страной… В элементарном понимании многих в этом откровении относительно начальника штаба находили не раз объяснения все те затруднения, неудачи, неустройства, которые сопутствовали движению армии и в которых повинны были судьба, я, штаб, начальники или сама армия. Даже люди серьезные и непредубежденные иногда обращались ко мне с доброжелательным предупреждением:

– У вас начальник штаба – социалист.

– Послушайте, да откуда вы взяли это, какие у вас данные?

– Все говорят.

Слово было произнесено и внесло отраву в жизнь.

Затем началась безудержная клевета.

Только много времени спустя я мог уяснить себе всю глубину той пропасти, которую рыли черные руки между Романовским и армией.

Обвинения были неожиданны, бездоказательны, нелепы, всегда безличны и поэтому трудно опровержимы. «Мне недавно стало известным, – говорит генерал, непосредственно ведавший организационными вопросами, – что еще в 1918 году готовилось покушение на Ивана Павловича за то, что он якобы противодействовал формированию одной из Добровольческих дивизий…» Ну можно ли это изобрести про начальника штаба, только и думающего о развитии мощи армии и больше всего о добровольцах?.. Один из друзей Романовского, бывший и оставшийся монархистом и правым, описывает ту «атмосферу интриг», которая охватила его осенью 18 года, когда он приехал в Екатеринодар: «Многие учли мой приезд – человека, близкого к Ивану Павловичу, как могущего влиять на него, и стали внушать мне, что он злой гений Добровольческой армии, ненавистник гвардии, виновник гибели лучших офицеров под Ставрополем… С мыслью влиять через меня на Ивана Павловича, а следовательно, и на командующего армией расстались не сразу. И месяца два моя скромная квартира не раз посещалась людьми, имевшими целью убедить меня, какой талантливый и глубоко государственный человек Кривошеин и т. д. Посещения эти резко оборвались, как только убедились в несклонности моей к политической интриге…»

Психология общества, толпы, армии требует «героев», которым все прощается, и «виновников», к которым относятся беспощадно и несправедливо. Искусно направленная клевета выдвинула на роль «виновника» генерала Романовского. Этот «Барклай де Толли» добровольческого эпоса принял на свою голову всю ту злобу и раздражение, которые накапливались в атмосфере жестокой борьбы.

К несчастью, характер Ивана Павловича способствовал усилению неприязненных к нему отношений. Он высказывал прямолинейно и резко свои взгляды, не облекая их в принятые формы дипломатического лукавства. Вереницы бывших и ненужных людей являлись ко мне со всевозможными проектами и предложениями своих услуг: я не принимал их; мой отказ приходилось передавать Романовскому, который делал это сухо, не раз с мотивировкой, хотя и справедливой, но обидной для просителей. Они уносили свою обиду и увеличивали число его врагов. Я помню, как однажды после горячего спора о присоединении к армии одного отряда на полуавтономных началах Иван Павлович за столом у меня в большом обществе обмолвился фразой:

– К сожалению, к нам приходят люди с таким провинциальным самолюбием…

В начальнике отряда – человеке доблестном, но своенравном – он нажил врага… до смерти.

Весь ушедший в дело, работавший до изнеможения, он не умел показать достаточно внимания, приласкать тех служилых людей, которые с утра до вечера толпились со своими нуждами в его приемной. Они уносили также в полки, в штабы, в общество представление о «черством, бездушном формалисте»… И только немногие близкие знали, какой бесконечной доброты полон был этот «черствый» человек и скольких людей – даже враждебных ему – он выручал, спасал от беды, иногда от смерти…

Об отношении к себе в армии и обществе Иван Павлович знал и болел душой.

– Отчего меня так не любят?..

Этот вопрос он задал одному из своих друзей, вращавшихся в армейской гуще, и получил ответ:

– Не умеешь расположить к себе людей.

Однажды со скорбной улыбкой он и ко мне обратился со своим недоумением…

– Иван Павлович, вы близки ко мне. Известные группы стремятся очернить вас в глазах армии и моих. Им нужно устранить вас и поставить возле меня своего человека. Но этого никогда не будет.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 22.11.2011 • 01:35

  "ПИСАТЕЛЬСКАЯ БРАТИЯ"

 Париж тогда стал центром культурной жизни эмиграции,
успехи Деникина-писателя здесь широко оценили, хотя для ли-
тераторов, как и для офицеров, для всех русских парижан, ге-
нерал прежде всего оставался замечательным полководцем Белой
гвардии.

Иван Алексеевич Бунин с большой радостью встретился с
ним.Он сразу же преподнес Антону Ивановичу свою книгу "Чаша
жизни", надписав ее по титульной странице вокруг имени и за-
головка:

"Антону Ивановичу Деникину в память прекрасного дня мо-
ей жизни - 25 сентября 1919 года в Одессе, когда я не заду-
мываясь и с радостью умер бы за него!"

Имел в виду Бунин день приезда Деникина в освобожденную
его войсками от красных Одессу, когда, как и в "белом" Харь-
кове, город рукоплескал главкому.О многом они переговорили.
Необычно оживившийся Бунин рассказывал генералу о своей жиз-
ни "под красными", о бегстве из России, подробно высказывал-
ся о русском литературном мире Зарубежья.

Довольно странным был этот великолепный русский писа-
тель, что особенно проявилось в бунинской жизни во Франции,
юг которой он предпочитал.Старый архиепископ Серафим Брюс-
сельский и Западно-Европейский РПЦЗ уже в 1996 году в Лес-
нинском православном женском монастыре под Парижем в назида-
ние рассказывал:

- Нужно, однако, отметить, что страх смерти - естестве-
нен для нас.Не нужно лишь чрезмерно бояться.Вот даже наш
русский литератор Иван Бунин до исступления боялся смер-
ти.Например, он боялся близко подойти к дверям нижнего храма
в Каннах, где покоятся великие князья и княгини, где нахо-
дятся каменные надгробья.

Не укрепления ли и на этот счет искал Бунин в беседе с
бесстрашным Деникиным?..И уколол меня на кладбище Сент-Же-
невьев-дю-Буа крест на могиле Бунина: некой "мальтийской"
формы, о четырех концах - не православно восьмиконечный.Дико
он выглядел среди частоколов родных русских крестов.Был он
словно многозначительный знак.Не тому ли, что нес Бунин в
своей слишком просторной душе вместе с глодавшим его смерт-
ным страхом?

С Александром Ивановичем Куприным, какой, как и Бунин,
был почти сверстником Деникина, сложилось совсем просто, хо-
тя тот насолил всему русскому офицерству своими "Поединком",
"На переломе".Но встречался Куприн с Деникиным уж давно дру-
гим.Послужив в армии Юденича редактором белогвардейской га-
зеты, отступив с его частями на запад, он уже не принижал
офицеров.Своей простотой и искренностью Куприн подкупал Ан-
тона Ивановича, нередко заходя к Деникиным "на огонек".

Жил Куприн около Булонского леса, потому что любил вся-
кий лес и разных животных.Посетившему его здесь корреспон-
денту он, например, тогда рассказывал:

- Каков человек, таковы и принадлежащие ему животные.У
глупого человека и собака всегда глупая, а у злого -
злая...Кошка - она очень умный зверь.Всегда себе на уме.У
нее чудный слух, как у собаки обоняние.Кошка считает, что
она царица дома.Она в этом убеждена, уверена, и потому, ког-
да ее бьют, она только делает презрительную мину - вы, мол,
мои рабы.Кошка до сих пор не забыла, что в Египте ее считали
божеством...В Париже теперь мало лошадей.Плохой признак.Не-
хорошо.Цирк умирает, а почему?Потому что меньше теперь любит
человек лошадей.

Перешел Куприн и к другой любимой теме:

- Всякое вино имеет свой вкус.Поэтому всякий сорт
по-своему действует.Иное веселит, другое тоску нагоняет,
третье огорашивает, четвертое смущает.Русская водка - полы-
новка - кремнем делает человека.А греческая анисовая -дузик
- это мерзость, умаляет самодостоинство, противно ее пить...

"Лесной" Куприн всегда мечтал умереть в России, как
зверь возвращающийся для этого в свою берлогу, в укрывище,
да и его безденежье во Франции стало убийственным.В СССР ему
с женой обещали обеспеченную жизнь.О том, как Куприн туда
будет уезжать, рассказывает Д.В.Лехович:

"Поздней весной 1937 года он пришел к Деникиным.Жене
генерала хорошо запомнилось, как А.И.Куприн, ничего не гово-
ря, прошел в комнату Антона Ивановича, сел на стул возле
письменного стола, долго молча смотрел на генерала и вдруг
горько-горько расплакался, как плачут только маленькие де-
ти.Дверь в комнату закрылась, и Ксения Васильевна слышала
только голос Куприна, а потом голос мужа.Через некоторое
время Антон Иванович учтиво проводил своего посетителя до
лестницы и на изумленный вопрос жены:"В чем дело?"- коротко
ответил:"Собирается возвращаться в Россию".

В вопросах винопития Куприн был и большим практиком,
поэтому "зеркально" не любил такого же буйного во хмелю поэ-
та К.Д.Бальмонта.Когда Александр Иванович заглядывал к Дени-
киным, в прихожей тревожно спрашивал:

- Бальмонт не у вас?

Деникин, учась в петербургской академии Генштаба, вмес-
те со столичной молодежью с интересом следил за ярко вспых-
нувшей тогда звездой таланта Бальмонта.Его стихи ему не
очень нравились за поверхностность: "игру созвучий и даже
набор слов",- но бальмонтовское дарование Антон Иванович
всегда ценил.А тут эта российская знаменитость сначала сва-
лилась Деникиным на голову в деревеньке Камбретон у океана,
куда они одно время летом выезжали и где Бальмонт тогда жил
постоянно, теперь и в Париже.

Еще в Камбретоне Бальмонт ужасал маленькую Марину.Читал
он свои стихи на разные рулады голоса, то впадая в шопот, то
с громоподобными раскатами.Вот и уставился однажды остано-
вившимися глазами на девочку, дико прокричав первую строфу
стихотворения:

- "Кто сказал?Кто сказал?!"

Марина отчаянно заорала:

- Ды ты сам сказал!

После двух-трех рюмок Бальмонт вылетал из тарелки.Он
скандалил, бил посуду и зеркала в ресторанах, часто попадая
в парижскую полицию.Оттуда нередко выручала поэта Ксения Ва-
сильевна, знавшая французский язык.Эту ее "службу" Бальмонт
высоко ценил и надписал той одну из своих книг:"Чтимой и
очаровательной, очень-очень мне дорогой Ксении Васильевне
Деникиной".

Охотно посещала Деникиных и поэтесса Марина Цветае-
ва.Тогда она была под глубоким очарованием своего мужа С.
Эфрона, сражавшегося добровольцем.Его героическому облику
посвятила прекрасный цикл стихов о Белом "лебедином" стане.А
Эфрон потом завербуется в НКВД, сменивший ОГПУ, и станет его
наемником, расправляясь по Западной Европе с неугодными
красным хозяевам.

Возможно, не подозревая о новых "подвигах" мужа, Цвета-
ева отправится за ним в 1939 году в СССР вместе с дочкой.Там
Эфрона расстреляют, дочь сошлют в Сибирь, а восторженная
Цветаева повесится.Встретившись с поэтессой перед ее отъез-
дом, Деникин будет так же сокрушенно качать головой, как и
при последнем свидании с Куприным, который протянет до своей
кончины в СССР год в крайне помутненном и от жестокого скле-
роза рассудке.

Деревня Камбретон когда-то подарила Деникину и истинно-
го друга - крупного русского писателя образнейшей, самобыт-
ной манеры Ивана Сергеевича Шмелева.И отчество-то у него бы-
ло, как у Тургенева.Шмелевское дарование таково, что он в
1930-е годы выдвигался на Нобелевскую премию, которую из
эмигрантов все-таки получил Бунин.Питомец старообрядческой,
купеческой, замоскворецкой семьи Шмелев и писал в очень на-
родном, православном, благолепном ключе.

Шмелев пережил тяжелейшее потрясение, когда в 1920 го-
ду, большевики, заняв Крым, расстреляли не ушедшего с Вран-
гелем его сына-белогвардейца.А сам Шмелев, прежде чем выр-
ваться в эмиграцию, пробыл в Алуште, в красном аду крымского
террора еще два года, с трудом ускользая от чекистских об-
лав.За границей в 1923 году он написал европейский бестсел-
лер книгу "Солнце мертвых", которая привела в трепет и таких
закаленных, как Р.Роллан, Р.Киплинг, Т.Манн, Г.Гауптман.Она
выдохнулась из-под необычайно заострившегося пера очевидца о
"мертвой" большевистской России, "апокалипсисе наших дней",
красном убийстве людей, от каких обреченно "пахнет тленьем".

Пережив эти ужасы, Шмелев отшатнулся от лагеря либера-
лов, он религиозно углубился.Все это и связало его в Камбре-
тоне со старевшим, а значит и "правевшим" истово православ-
ным Деникиным, который был старше Шмелева всего на год.Прав-
да, была и другая причина, о которой рассказала  М.А.Де-
никина.

"Расследовала" это Марина Антоновна гораздо позже.Шме-
лев, скончавшись в 1950 году, оставил душеприказчицей свою
племянницу Ю.А.Кутырину, у которой был сын Юрий - ровесник
Марины Деникиной.Шмелев воспитывал его и называл своим пре-
емником.Когда обладательница шмелевских архивов Кутырина
умерла, все бумаги перешли к Юрию Кутырину, который стал
профессором."Преемства" Шмелева он не оправдал, женился на
итальянке, а архив знаменитого родственника забросил.Часть
его оказалась у Деникиной-младшей...

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 04.12.2011 • 23:52

4 декабря День рождения А.И. Деникина

У Деникина было два дорогих ему места на карте, куда он бы хотел вернуться вновь. И, если бы это было возможно - остаться навсегда, остановив мгновение...

 В беседах со своими близкими Антон Иванович говорил, что никогда не забывает тех счастливых, беззаботных  дней, что были в далеком детстве, в родном краю. Он говорил, что так хотел бы еще хоть раз побывать на берегу Вислы, искупаться в ней, заплывая далеко, как бывало прежде... И на мгновение почувствовать себя юным, с большими надеждами на будущее...

  Вторым же дорогим местом на земле Деникин считал берега Дона. Хотел бы снова услышать   ни с чем не сравнимый шелест ковыля, увидеть красоту сильной могучей реки, на берегах которой он  также испытывал много радостных надежд, но уже других, не беззаботных, а выстраданных. Надежд - на спасение Родины.

 И каждый раз, приходя к берегам другой, прежде незнакомой и абсолютно чужой реки на рыбалку, он чувствовал, что только в этот момент теперь может быть  почти счастлив, перенося мысли к родным и милым краям...

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 06.12.2011 • 14:56

  О детстве из книги "Путь русского офицера"

  

  Детство мое прошло под знаком большой нужды. Отец получал пенсию в размере 36 рублей в месяц. На эти средства должны были существовать первые семь лет пятеро нас, а после смерти деда — четверо. Нужда загнала нас в деревню, где жить было дешевле и разместиться можно было свободнее. Но к шести годам мне нужно было начинать школьное ученье, и мы переехали во Влоцлавск.

Помню нашу убогую квартирку во дворе на Пекарской улице: две комнаты, темный чуланчик и кухня.

  Помещались мы так тесно, что я поневоле был в курсе всех семейных дел. Жили мои родители дружно; мать заботилась об отце моем так же, как и обо мне, работала без устали, напрягая глаза за мелким вышиванием, которое приносило какие-то ничтожные гроши. Вдобавок она страдала периодически тяжелой формой мигрени, с конвульсиями, которая прошла бесследно лишь к старости.

Случались, конечно, между ними ссоры и размолвки. Преимущественно по двум поводам. В день получки пенсии отец ухитрялся раздавать кое-какие гроши еще более нуждающимся — в долг, но, обыкновенно, без отдачи… Это выводило из терпения мать, оберегавшую свое убогое гнездо. Сыпались упреки:

— Что же это такое, Ефимыч, ведь нам самим есть нечего…

Или еще — солдатская прямота, с которой отец подходил к людям и делам. Возмутится человеческой неправдой и наговорит знакомым такого, что те на время перестают кланяться. Мать — в гневе:

— Ну кому нужна твоя правда? Ведь с людьми приходится жить. Зачем нам наживать врагов?..

Врагов, впрочем, не наживали. Отца любили и мирились с его нравом.


 В семейных распрях активной стороной всегда бывала мать. Отец только защищался… молчанием. Молчит до тех пор, пока мать не успокоится и разговор не примет нейтральный характер.

Однажды мать бросила упрек:

— В этом месяце и до половины не дотянем, а твой табак сколько стоит…

 В тот же день отец бросил курить. Посерел как-то, осунулся, потерял аппетит и окончательно замолк. К концу недели вид его был настолько жалкий, что мы оба — мать и я — стали просить его со слезами начать снова курить. День упирался, на другой закурил. Все вошло в норму.

 Это был единственный случай, когда я вмешался в семейную размолвку. Вообще же никогда я делать этого не смел. Но в глубине детской душонки почти всегда был на стороне отца.

 Мать часто жаловалась на свою, на нашу судьбу. Отец — никогда. Поэтому, вероятно, и я воспринимал наше бедное житье как нечто провиденциальное, без всякой горечи и злобы, и не тяготился им. Правда, было иной раз несколько обидно, что мундирчик, выкроенный из старого отцовского сюртука, не слишком наряден… Что карандаши у меня плохие, ломкие, а не «фаберовские», как у других… Что готовальня с чертежными инструментами, купленная на толкучке, не полна и неисправна… Что нет коньков — обзавелся ими только в 4-м классе, после первого гонорара в качестве репетитора…


                                                                                                       ***


  Учить меня стали рано. Когда мне исполнилось четыре года, к именинам отца мать подготовила ему подарок: втихомолку выучила меня русской грамоте. Я был торжественно подведен к отцу, развернул книжку и стал ему читать.

— Врешь, брат, ты это наизусть. А ну-ка прочти вот здесь.

 Прочел. Радость была большая. Словно два именинника в доме.

   Когда переехали из деревни в город, отдали меня в «немецкую» городскую школу. В немецкую потому, что помещалась она насупротив нашего дома, а до нормальной было далеко. Впрочем, немецкой называлась она только ввиду того, что сверх обыкновенной программы там преподавался немецкий язык. Между прочим, начальной школы с польским языком не было…

    Помянуть нечем. Вот только разве «чудо» одно… Оставил меня раз учитель за какую-то провинность после уроков на час в классе. Очень неприятно: дома будут пилить полчаса, что гораздо хуже всякого наказания. Стал я перед училищной, иконой на колени и давай молиться Богу:

— Боженька, дай, чтобы меня отпустили домой!..

Только что я встал, открывается дверь, входит учитель и говорит:

— Деникин Антон, можешь идти домой.

   Я был потрясен тогда. Этот эпизод укрепил мое детское верование. Но… да простится мой скепсис — теперь я думаю, что учитель случайно подглядел в окно (одноэтажное здание), увидел картину кающегося грешника и оттого смиловался. Ибо не раз потом, когда я вновь впадал в греховность и мне грозило дома наказание, я молил Бога:

— Господи, дай, чтобы меня лучше посекли — только не очень больно — но не пилили!

  Однако, почти никогда моя молитва не была услышана: не секли, а пилили.

   Два следующих года я учился в начальной школе, а в 1882 году, в возрасте 9 лет и 8 месяцев, выдержал экзамен в 1-й класс Влоцлавского реального училища.

   Дома — большая радость. Я чувствовал себя героем дня. Надел форменную фуражку с таким приблизительно чувством, как впоследствии первые офицерские погоны. Был поведен родителями в первый раз в жизни в кондитерскую и угощен шоколадом и пирожными.

   Учился я первое время отлично. Но, будучи во втором классе, заболел оспой, потом скарлатиной со всякими осложнениями. Лежал в жару и в бреду. Лечивший меня старичок, бригадный врач, зашел раз, посмотрел, перекрестил меня и, ни слова не сказав родителям, вышел. Родители — в отчаянии. Бросились к городскому врачу. Тот вскоре поднял меня на ноги.

   Несколько месяцев учения было пропущено, от товарищей отстал. Особенно по математике, которая считалась главным предметом в реальном училище. С грехом пополам перевалил через 3 и 4 классы, а в 5-м застрял окончательно: в среднем за год получил по каждому из трех основных математических предметов по 2½ (по пятибалльной системе). Обыкновенно педагогический совет прибавлял в таких случаях половинку, директор Левшин настаивал на прибавке, но учитель математики Епифанов категорически воспротивился:

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: White cross от 11.02.2012 • 20:51

Антон Деникин-Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России в годы Гражданской войны. Русский генерал-лейтенант.

Антон Деникин родился в семье отставного майора пограничной стражи, бывшего крепостного крестьянина Саратовской губернии. В 12 лет он остался без отца, и матери с большим трудом удалось дать ему образование в полном объеме реального училища.

После его окончания Антон Деникин сперва поступил вольноопределяющимся, а осенью 1890 года — в Киевское пехотное юнкерское училище. Офицерскую службу начал в чине подпоручика. В 1895 году Деникин поступил в Академию генерального штаба.

В начале Русско-японской войны 1904–1905 годов Деникин попросил перевести его на Дальний Восток. Там он последовательно служил на штабных должностях.В июне 1914 года он получил звание генерал-майора.

Первую мировую войну встретил в должности генерал-квартирмейстера. Вскоре он по собственному желанию перевелся из штаба в действующие части, получив в командование 4-ю стрелковую бригаду, больше известную в русской армии под названием «Железной». Это наименование бригада получила за героизм, проявленный в последней Русско-турецкой войне. Во время наступления в Галиции бригада «железных стрелков» не раз отличалась в делах против австро-венгров. К этому следует добавить, что деникинская дивизия за годы Первой мировой взяла 70 тысяч пленных и захватила в качестве трофеев 49 вражеских разнокалиберных орудий.В сентябре 1916 года генерал Деникин назначается командиром 8-го корпуса.

Наступила Февральская революция... Деникин присягнул новому правительству...

Когда генерал Алексеев был назначен Верховным главнокомандующим, Деникин стал начальником его штаба. Он принимал участие в разработке оперативных планов,; выступал против «революционных» преобразований и «демократизации» армии; пытался ограничить функции солдатских комитетов только хозяйственными вопросами.

Затем Деникин последовательно занимал должности главнокомандующего Западным и Юго-Западным фронтом. Став деятельным участником Корниловского мятежа, онвместе с верными Корнилову генералами и офицерами был арестован и заключен в тюрьму Быхова. После освобождения прибыл в Новочеркасск, где вместе с Алексеевым и Корниловым формировал Добровольческую армию. Он участвовал в знаменитом 1-м Кубанском походе. После гибели Корнилова Деникин стал главнокомандующим Добровольческой армией.
Вскоре, армия Деникина начала 2-й Кубанский поход. Кубанское, Донское и Терское казачество в своем большинстве переходило на сторону белого движения. К нему примкнула и часть горских народов. Деникин также подчинил себе белоказачьи армии. В январе он стал главнокомандующим Вооруженными силами Юга России.

В июне 1919 года в армиях Деникина было свыше 160 тысяч штыков. С этими силами он предпринял широкое наступление на Москву. Деникинская конница массированным ударом прорвала фронт. Армии начали быстрое продвижение в северном направлении. В течение июня 1919 года они захватили весь Донбасс, Донскую область, Крым и часть Украины. В первой половине июля фронт вышел на территории губерний центральных районов Советской России.

Но вспыхнуло восстание Н.Махно в тылу и Деникин вынужден был снять крупные силы с фронта. Красные начали наступать.

В ходе контрнаступления красных деникинским армиям было нанесено поражение, и к началу 1920 года они были разгромлены. Сам Деникин отступил в Крым, где 4 апреля того же года передал власть Верховного главнокомандующего Врангелю. После этого он с семьей отплыл в Константинополь , затем эмигрировал во Францию. Во время оккупации Франции гитлеровскими войсками Деникин наотрез отказался сотрудничать с ними.

В ноябре 1945 года он выехал из Франции на постоянное жительство в США и поселился в штате Мичиган, где и умер через два года.

Антон Иванович Деникин вошел в отечественную военную историю как прославленный военачальник. Несомненно одно: он был патриотом России и верил в ее великое предназначение.




(http://cs5634.vk.com/u105660555/149125305/x_db2cf554.jpg)




(http://cs5634.vk.com/u105660555/131137933/x_3f37a835.jpg)

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 22.06.2012 • 03:02

  
 В 2006 ГОДУ В ФЕОДОСИИ БЫЛА УСТАНОВЛЕНА МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА НА  ФАСАДЕ ГОСТИНИЦЫ, ГДЕ ПРОЖИВАЛ А.И. ДЕНИКИН


  Феодосия, Март 20 (Новый Регион – Крым, Андрей Дорофеев) – В Феодосии на стене гостиницы «Астория» установлена памятная доска, посвященная последним дням пребывания Антона Деникина в России.
По словам инициатора акции, главы Альтернативного правительства Крыма, профессора Владимира Казарина, именно в этой гостинице генерал Деникин со своей супругой и дочерью провели последние полторы недели пребывания на русской земле, после чего иммигрировали из страны.
Как отметил Казарин, памятная доска выполнена феодосийским скульптором Валерием Замеховским, а в ее проектировании участвовала группа специалистов по Гражданской войне из Украины, России и Крыма.
«Представители культурной общественности Феодосии и городские власти приняли решение в ближайшее время провести торжественное открытие памятной доски», – отметил Казарин.


                                             "Новый регион" , март  2006 г.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Kaizer от 28.08.2012 • 01:39

Мой прадед, единственный в Орле глазной хирург, знал Деникина... Тот его еще в эмиграцию звал, когда белых к Черному морю оттесняли. Звал, да тот не пошел. До сих пор в семье поверить не можем: не репрессировали!

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 04.09.2012 • 22:12

Цитата: Kaizer от 28.08.2012 • 01:39

Мой прадед, единственный в Орле глазной хирург, знал Деникина...  До сих пор в семье поверить не можем: не репрессировали!

  Замечательно, что Ваш прадед избежал репрессий ! А то, что знал А.И. - так это же исторически интересно !

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 06.09.2012 • 01:58

  И спасибо, уважаемый Kaizer, что рассказали о Вашем замечательном родственнике !!!

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Kaizer от 07.09.2012 • 16:27

Цитата: Ольга от 06.09.2012 • 01:58

  И спасибо, уважаемый Kaizer, что рассказали о Вашем замечательном родственнике !!!

Вам спасибо, уважаемая Ольга, за такой горячий интерес к моей истории! Если хотите, могу выложить сию историю в открытом доступе. Кстати, а Вам есть что рассказать?

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 09.09.2012 • 21:36

  В открытом доступе - если пожелаете - было бы здорово. И еще раз - Спасибо !

  А я уже рассказывала - о прадеде  Иване Гузикове - там где фотоальбом в "Галерее".

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Kaizer от 17.09.2012 • 15:09

Вот и открытый доступ. :D

---

Мой прадед был глазным хирургом в Орле, единственным на тот момент - конец 19-го - начало 20-го века - к тому же, жена у него была донская казачка, у которой родственник служил в армии Деникина. Антон Иванович бывал иногда в их доме, как у нас в семье говорят... В общем, когда Добровольческая армия отступала через Орел, Деникин предложил моему прадедушке присоединиться к белой эмиграции... Тем более наш род тогда был богатым, свой дом, известность на всю губернию. Но тот отказался, и это просто чудо, что его не убили... Он тогда много фамильных драгоценностей обратил в деньги для армии. Говорят у нас, что Деникин был скромным, вежливым и очень интеллигентным человеком, больше походившим на политика, чем на военного, и очень ответственным. И, ах да, любил холодец.

Название: Re: Деникин - лектор и писатель
Отправлено: Ольга от 08.11.2014 • 15:05

 

    Из книги рассказов "Офицеры"

  Жизнь


Рота добровольцев находилась в сторожевом охранении впереди Одессы, когда к ней прискакал ординарец и передал приказание — немедля отходить, минуя город на Овидиополь. Ординарца обступили со всех сторон офицеры и солдаты и забросали вопросами — что случилось? Он не знал ничего и стоял перед ними смущенный, тяжело дыша от быстрой езды, весь мокрый от пота, грязными струйками катившегося по лицу.

— Кто его знает. Только все уходят: и греки, и французы. Наш полк больше часу как тронулся…

Собрались быстро. Торопливым шагом двинулась рота вдогонку за полком. Люди шли понуро, молча, придавленные тяжелым чувством неизвестности, тоски и злобы. К кому? Бог знает. Это чувство не имело определенных очертаний и воплощенных образов. Ко всему… Всему, что перевернуло вверх дном их жизнь, что манило несбывшимися надеждами и теперь гнало их прочь от этого города — для многих родного, крепко привязывавшего — одних материально, других кровно. Изредка из рядов доносился тяжелый вздох или циничная брань, грубо врывавшаяся в тишину угасавшего дня.

Слева виднелась, скорее чувствовалась, темнеющая громада покидаемого города. Залитый обычно морем огня, сегодня он выделялся на черном покрове, вдруг наброшенном юной ночью, лишь прерывчатыми рядами светлых точек. Издалека донеслись знакомые звуки одиночных выстрелов и короткой ленты пулемета. Гулко стучали они в ночной тишине, усиливая еще более напряженность настроения и смутную тревогу:

— Что-то там теперь делается…

Ротный командир, капитан Рунов, шел впереди — один, низко опустив голову. Подобно многим, он терял сегодня свое личное счастье и спокойствие: там, в этом большом городе, осталась его жена, его единственный близкий и любимый человек.

Судьба была немилостива к ним. Перед самой войной Рунов женился; он только что окончил курс и был оставлен при университете. Мобилизация оторвала его от дома, и за все четыре года войны только однажды он попал опять в Одессу. Тяжело раненный — пуля пробила внутренние органы — он пролежал несколько месяцев в одесском лазарете; долго боролся со смертью, буквально вырванный из рук ее самоотверженным уходом и безграничной любовью своей сиделки — жены. И, вернувшись к жизни, благодарил судьбу за раны, за страдания; давшие ему неповторимые минуты счастья.

Потом — революция. Выгнанный солдатами из полка, он вернулся в Одессу к семье и прерванной работе, чтобы через три-четыре месяца пойти опять без колебания добровольцем в бригаду генерала Тимановского.

Рунов давно не виделся с женой. Знал из последних ее писем, что она больна и не выходит из дому. По его расчетам, посланные в конце прошлого месяца деньги должны быть на исходе, и она оставалась в городе, захваченном большевиками, одна — беззащитная, без близких и без средств.

Рота, обойдя город полями, вышла на Большой Фонтан. Сзади послышалось характерное пыхтение мотора, и по рядам пронесся возбужденный шепот:

— Броневик!..

Рунов на всякий случай свернул роту в сторону и положил людей. Сам остался на дороге. Шум двух моторов явственнее и ближе. Когда головной броневик почти поравнялся, Рунов разглядел на нем трехцветный флажок и окликнул. Машина остановилась. Из-за щита высунулась осторожно чья-то голова, как будто знакомая. Он узнал штабного офицера.

— Кто здесь?

— Рота N-ского полка.

— А, это вы, Рунов! Что вы здесь делаете?

— Догоняем полк. Скажите, пожалуйста, в чем дело? Почему мы уходим?

— Полная эвакуация, батенька. Разодолжили союзники — черт их подери! Бригада идет на погрузку, а куда повезут — неизвестно. Не то в Константинополь, не то в Новороссийск.

— А в городе что делается?

— Болыпевицких частей пока еще нет, но власть захватил военно-революционный комитет и неистовствует. На улицах идет пальба. Мы с трудом пробились, добрый десяток лент пришлось выпустить. Пощелкали-таки мерзавцев порядочно… Ну, прощайте, тороплюсь…

Рота прошла еще немного по пыльной фонтанской дороге и остановилась на привал. Рунов отошел в сторону, лег на землю и положил голову на глыбу известняка. Смотрел в черное, звездное небо.

Мысли без связи, образы без плоти…




* * *



— Иван Андреевич, где вы?

К Рунову пробирался между недвижными телами, лежавшими прямо на дороге, поручик Побельский — «отец», как звали его в роте за пожилой ли возраст и бороду с проседью или за наставительный тон. Подошел, сел на землю рядом и тихо заговорил.

— У меня во взводе происшествие — два человека сбежало. Тьма кромешная — где уследить…

— Кто такие? Побельский назвал фамилии.

— Ну, от этих можно было ожидать.

Наступило молчание. Томительное… Побельский не уходил, и это тяготило Рунова. Хотелось побыть одному со своими мыслями.

— Иван Андреевич, будьте отцом родным, отпустите меня в город. Вот вам крест — к утру догоню роту. Устрою только малышей и назад.

Он говорил шепотом, порывисто, будто желая выбросить вон поскорее слова, застревавшие в горле. Его тон — просительный и растерянный какой-то — был необычен и неприятно действовал на Рунова.

— Вы с ума сошли?!

— Да ведь пропадут маленькие…

— Не могу! Нет, не могу! Подумайте только, какой пример для других…

Опять тягостное молчание. Но разговор продолжался без слов, передавая беззвучно мольбу, отвечая колебанием. Рунов встал; поднялся и Побельский.

— Поручик Побельский! Вы пойдете в тыльном дозоре.

Капитан вынул бумажник, сорвал дрожащими руками часы и перстень и, подойдя вплотную к Побельскому, стал быстро засовывать все это в карманы его френча. Шепотом, словно боясь своих слов, он говорил:

— Попросите вашу матушку, пусть передаст это моей жене. Чтоб берегла себя и не забывала. И вернитесь — слышите? Вы должны вернуться, если в вас есть хоть капля совести.

И, повернувшись, крикнул в темноту:

— В ружье!

Рота поднялась и пошла.

Отойдя за придорожную полуразрушенную дачу, Побельский поставил к стене винтовку, сбросил мешок и стал торопливо срывать погоны с френча. Сухой треск рвавшихся крепких ниток заставил его вздрогнуть. Он замер. Почудилось на минуту, что этот еле слышный звук разносится гулко по всему полю, что долетит до уходящих… Услышат и поймут.

Рядом у стены что-то зашевелилось, какой-то темный комок.

— Кто здесь?

В горле перехватило, холодной жутью облило сердце. Молчание… Он пододвинулся и затрясшимися руками зажег спичку. Комок вдруг поднялся, вырос, и на одно мгновение перед упавшей вновь тьмою на Побельского глянули полные животного страха человеческие глаза. Он успел узнать солдата своего взвода и в тот же миг почувствовал, как грузное тело навалилось на него и крепкие, шершавые руки, пахнувшие потом и конским навозом, сжали его горло. Страшный шум и звон нестерпимой болью отозвались в мозгу. Тысячи молотков дробно и больно ударили по черепу. Широко открытые глаза, преодолевая тьму, метали разноцветные искры, и в их свете будто виднелось так близко, так ясно чужое, страшное лицо… Свет ослепительней; словно крутым кипятком плеснуло в голову, в мозг; потекли, закружились в безумном беге — мутное пятно стены, тьма, звезды и страшные глаза…

И кончилось. Шумы замолкли, искры погасли.

От стены бесшумно, крадучись, отделилась человеческая фигура и пропала во мраке.




* * *



С тех пор, как добровольцы оставили Одессу, жизнь Рунова как будто раздвоилась. Вряд ли многие в полку относились с большей добросовестностью и увлечением к службе. На службе и, вообще, внешнему он отдавал только половину своего существа. Всюду, где бы он ни был — в теплушке в дни томительных и скучных переездов… в стрелковой цепи, извивающейся змеей по полю среди тысяч невидимых бичей-пуль, режущих воздух и землю… в бесшабашной угарной пирушке… или под сводами храма, наполненного тоскующими звуками поминальных песнопений — о, как часто бороздили они душу в эти скорбные дни!.. — всюду уходил он в свой мир, особый, заветный, никому не доступный. Он переносился воображением в свой брошенный дом, воспроизводил с реализмом безумца или ясновидящего встречи, разговоры, целые эпизоды, в которых его жена, его Любовь являлась всегда в образе больной, несчастной, преследуемой и мучимой большевиками, а он приносил ей избавление и радость.

Под таким личным углом зрения Рунов расценивал и внешние события. Полк перебросили в Ростов — это было хорошо: крупный центр беженства и прессы.

В ростовские редакции стал часто заходить высокий молодой офицер с неизменным вопросом — нет ли каких-нибудь одесских газет? И когда находился случайно затрепанный номер старой газеты, он перечитывал его весь от начала до конца, до последнего объявления и уходил всегда неудовлетворенным… В газетах стали появляться объявления: «Лиц, приехавших из Одессы, просят откликнуться по адресу…» Но не откликался никто, потому что одесские берега охранялись большевиками бдительно, а те немногие беженцы, которые вырывались оттуда, видели в газетном объявлении большевицкую провокацию или поиски денежной помощи.

Полк двинули для штурма Царицына — это было плохо: глухой угол, удаленный от центров и от моря…

И когда ранним утром, вслед за ползущими гигантскими гусеницами, страшной тяжестью своей сметавшими, плющившими дебри проволочных заграждений, деревья и людей, бросилась в проход его рота, и острый осколок раздробил ему бедро, Рунов был почти доволен: санитарный поезд унесет его в Екатеринодар — там Ставка, сосредоточие всех сведений о советской России…

Но дни в лазарете тянулись без конца. Рана не заживала, приковывая к постели. Нельзя было ничего предпринять. Оживилось чуть настроение Рунова, когда получен был номер газеты с производством его в полковники за боевые отличия. Но не надолго. И лазарет казался постылой тюрьмой. «Только бы выйти на свободу и все можно будет устроить…» Он не знал еще — как это случится, но верил, что будет.

Однажды бессонной ночью, когда больное воображение творило одну из бесчисленных поэм благоухающей любви, пришла в голову мысль — такая, казалось, простая и осуществимая… Рунов удивился даже, как раньше не подумал об этом.

Как только явилась возможность подняться, он сел на извозчика и поехал на Соборную площадь, в штаб. С трудом поднявшись по лестнице, разыскал разведочное отделение. Молодой капитан с выпяченной несколько нижней губой, придававшей слегка насмешливое выражение его лицу, подчеркнуто вежливо подал Рунову стул и, взяв из рук его костыли, поставил их в угол.

— Чем могу служить, господин полковник? Рунов, несколько смущаясь и волнуясь, начал:

— Не знаю, от кого это зависит, но дело вот в чем. Я изранен и вряд ли вскоре смогу стать в строй. Хотел поэтому предложить свои услуги в другом деле. Не нужно ли вам послать человека на разведку в советскую Россию, в Одессу, например… Простите, я буду откровенен: мне хотелось бы попасть именно в Одессу, потому что там осталась… — Рунов замялся на миг, — осталась моя семья.

Штабной капитан сделал холодное лицо и раздельно, вежливо ответил:

— К сожалению, мы не можем вам помочь в этом деле. В Одессу, вообще, не предположено посылать никого. Там у нас хорошая местная агентура. Кроме того, для такого трудного, ответственного дела нужны известные сноровки, опыт и — я бы сказал — прежде всего, здоровье.

— Да, конечно, сноровок у меня нет. Но, может быть, имеет значение то обстоятельство, что я не очень дорожу жизнью…

Его собеседник втянул голову в плечи и выпятил нижнюю губу.

— Это качество чрезвычайно ценно, но, я полагаю, оно найдет лучшее применение на фронте…

Рунов покраснел и, опираясь дрожащей рукой на край стола, стал подыматься, ища глазами костыли.

Но капитан уже раскаялся. Он взглянул в лицо Рунова, на его костыли, и что-то шевельнулось в его душе.

— Одну минуту, господин полковник. Тут у нас есть одна комбинация. Может, устроится. Подробностей я не вправе вам сообщить. Вернется генерал-квартирмейстер, я ему доложу. Понаведайтесь завтра в это же время.




* * *



Через неделю Рунов был в Севастополе. Он узнал о своем дальнейшем назначении лишь тогда, когда его вызвали в штаб крепости, приказали отправиться тотчас же на транспорт «Маргариту» и поступить в состав десантного отряда, выходившего в ту же ночь «по неизвестному направлению».

Время тянулось необыкновенно долго. «Секрет» был уже известен всем и комментировался на все лады. Эскадра взяла курс на Одессу, потом по какому-то сигналу остановилась. Несколько часов, до самого вечера стояли в открытом море. Бесконечные часы… Мимо «Маргариты» тихо прошел русский крейсер и несколько английских военных судов, а транспорты все еще стояли… Только с закатом пошли дальше и, чуть занялось утро, вблизи показались знакомые очертания Люстендорфа и Большого Фонтана…

Полковник Рунов пошел с головным отрядом, который после небольшой перестрелки заночевал в немецкой колонии. Одесса, к которой его тянуло с такой страстной силой, была так близка… Рунов не мог совладать со своим нетерпением. Казалось, что отряд напрасно медлит, что большевиков в городе мало и что они сами уйдут, если только надавить немного. Он высказывал свои мысли начальнику отряда слишком нервно и возбудил против себя офицеров, видевших в нем «соглядатая из Ставки». Потому, когда к вечеру получено было сведение, что морская часть города занята уже восставшими офицерскими дружинами, и Рунов вызвался установить с ними связь, его охотно отпустили. Он проблуждал с двумя разведчиками всю ночь, и только под утро им удалось проникнуть к Приморскому бульвару. На площади, возле памятника Императрице Екатерине располагалась какая-то часть. Трудно было издали определить — своя или большевицкая: люди, одетые в военное и штатское, толпились группами или спали тут же вповалку на мостовой. Несколько пулеметов преграждали выходы на смежные улицы. Со всякими предосторожностями Рунову удалось установить, что это свои — штаб и резерв одной из дружин. Начальник штаба, молодой человек в черной рубахе с нарисованными на плечах капитанскими погонами, узнав, что Рунов прислан для связи от десантного отряда, изложил ему обстановку: город весь во власти дружин; железнодорожные пути, по-видимому, испорчены, исправить их большевики не посмеют, и потому десанту надо бы пойти в обход города с севера, чтобы окончательно отрезать их со стороны Раздельной и Вознесенска.

Капитан, в сущности, не знал как следует обстановки. В городе была еще полная неразбериха, враги перепутались, шла беспорядочная пальба даже в ближайших к бульвару кварталах. Но… нужно было подчеркнуть заслуги дружин и их первенство в овладении Одессой.

Рунов послал с разведчиками донесение и обратился к капитану:

— Скажите, вокзал занят нами?

— Да, конечно.

— Так я пойду туда посмотреть. Капитан несколько смутился.

— Знаете, я не советовал бы вам торопиться: вокзал переходит из рук и руки, да и улицы далеко еще не очищены.

— Пустяки! Как-нибудь проберусь.

Он пошел вдоль улицы, прижимаясь к стенам, неуверенно ступая на больную ногу и держа наготове браунинг. Улица была пуста, и шаги его отдавались одиноко и гулко. С моря, очевидно с английского корабля, вела огонь артиллерия крупного калибра. Над головой проносились с тихим шелестом стальные громадины и с оглушительным треском рвались где-то невдалеке, в направлении вокзала. Все вокруг вымерло. Раз или два, впрочем, из окон домов, что по другой стороне улицы, выглянули какие-то насмерть перепуганные лица и, увидав странного прохожего, тотчас же исчезли.

Вот уже скоро конец квартала. Второй дом за углом… Сердце забилось…

Из-за угла вдруг выбежали два человека с ружьями, пересекая улицу. Они были так перепуганы и так торопились, что не заметили Рунова. Он поднял браунинг и… опустил.

Свернул за угол. Знакомый серый дом; ворота почему-то открыты настежь. Поднялся по лестнице на второй этаж, позвонил нетвердой рукой. Еще и еще — никто не отзывался. Он стал стучать в дверь кулаком и рукояткой револьвера.

— Люба, это я. Не бойся, открой!.. Никакого ответа.

— Послушайте, кто там — откройте, или я дверь выломаю!

За дверью послышался детский плач, кто-то завозился, зашептался. Слышно было, как прильнули к замочной скважине.

— Да откроете ли вы, черт вас возьми!

Дверь приоткрылась наконец, и на Рунова пахнуло тошным запахом детских пеленок, развешанных в передней. Согнувшись и держась одной рукой за дверь, стояла старуха, дрожавшая от ужаса, бормотавшая что-то и непослушными, бегающими пальцами водившая мелким крестом по переднику.

— Где хозяйка?

— Я хозяйка, товарищ, господин то есть, я самая и есть.

— Не то. Это квартира моей жены — Руновой. Где она?

— Не знаем, господин, ваше благородие. Не слыхали никогда. Вселил нас комитет сюда, как мы беженцы Подольской губернии. Брошенная была квартира-то. Комод действительно был, кровать еще и пара стульев. А мы ничего не трогали, умереть мне на этом месте. Без нас это разорили, барин, ваше благородие…

Рунов открыл дверь в соседнюю комнату, их бывшую спальню. Оттуда пахнуло еще большей затхлостью. Штора была завешана. В полутьме на кровати, среди лохмотьев, лежала женщина, по-видимому больная. Из-за нее выглядывали испуганно и любопытно две детских головки.

Рунов торопливо повернул к выходу. У двери старуха остановила его:

— Что теперь с нами будет, ваше благородие? Ничего не ответив, он захлопнул дверь; сошел вниз и остановился. «Что же теперь делать?» Случайно взгляд его упал на медную дощечку с фамилией соседа — инженера Можайского. Быть может, они что-нибудь знают? Позвонил, потом стал стучаться. Долго не открывали, наконец чуть подвинулась дверь на цепочке; кто-то выглянул.

— Здесь живет господин Можайский?

— Здесь.

— Я бывший ваш сосед, Рунов, хотел бы видеться с ним. Откройте, пожалуйста.

Дверь захлопнулась. Послышался шепот, голоса, топот шагов, и в распахнувшейся настежь двери появился Можайский. Рунов попал в объятия полузнакомой семьи. Его целовали, жали руки, говорили все четверо вместе — инженер, его жена, сын и какая-то родственница. Увлекли его дальше, в столовую, выходившую окнами во двор, где считали себя в большей безопасности. Рунов шел за ними, спотыкаясь в полутьме — все ставни были закрыты, окна заложены матрацами. Шел растерянный, смущенный…

— Как вы думаете, можно зажечь электричество, это не опасно?

— Можно, конечно.

— Вы — наши спасители! Боже мой, какое счастье! Если бы вы только знали….

Они все наперебой стали рассказывать, какой ужас царил в Одессе последнее время, и пытливо, опасливо старались выведать, много ли добровольческих войск вошло в город, прочно ли он занят?

Рунов отвечал односложно, томился и никак не мог перенести разговор на волнующую его тему. Наконец, перебив бесконечный рассказ Можайского, спросил:

— Я заходил в свою квартиру и нашел там каких-то беженцев. Не знаете ли чего-нибудь о судьбе моей жены?

— Любовь Николаевна! Вы разве не знаете? Она ведь эвакуировалась. Мы тогда всем домом бросились в порт… Это был такой кошмар…

И опять все вместе наперебой стали рассказывать об ужасных днях эвакуации, обо всем, что наболело за эти страшные недели, месяцы. Рунову хотелось знать всякую мелочь, касавшуюся его жены, но его собеседники продолжали упорно, с наивным эгоизмом вводить его в круг своих личных злоключений. Перебивая разговор, он все же выяснил положение в общих чертах: жене его удалось сесть в последнюю шлюпку, перевозившую беженцев на французский пароход. Можайские остались на берегу и принуждены были вернуться к себе на квартиру. Относительно вещей Любови Николаевны показания расходились: сын Можайского уверял, что ничего, кроме маленького саквояжа, с ней не было, а жена инженера доказывала, что Любовь Николаевна успела погрузить два больших чемодана. И доказывала упорно, не без некоторого раздражения.

Рунов спросил, не знают ли Можайские поручика Побельского и что с ним? Оказалось, знают и были уверены, что он в Добровольческой армии, так как домой с фронта поручик не возвращался. А старуха мать его с внучатами, чтобы скрыть следы, выехала со своей квартиры на другой же день после ухода добровольцев и никому своего адреса не оставила…

В тот же вечер Рунов, попав случайно на французский миноносец, ушел в Новороссийск.




* * *



Кинематографическая лента поэтических образов в душе Рунова изменила свое содержание, но не пресеклась. Теперь воображение рисовало ему шаг за шагом, день за днем скорбный беженский путь его жены: одна, без денег, без друзей, слабая, беспомощная, брошенная в сутолоку чужой жизни… Грязный угол. Тяжелая непривычная работа, унижения на каждом шагу. Голод… Иногда больной душе его представлялся узкий и грязный переулок Стамбула или рабочий квартал большого бездушного европейского города и на фоне их — жалкая женская фигура, протягивающая руку… Он доводил себя до крайнего возбуждения, переживая совершенно реально ее боль, ее чувства… Дальше уже реализм терялся: путем волшебных превращений, отметая время, преодолевая пространство, изменяя по воле ход событий, он летел туда, находил ее и останавливал в последний миг занесенную над ней руку судьбы — безжалостной и несправедливой. А еще дальше — все было окончательно сумбурно, бесформенно, но чудесно и радостно…

В приемные иностранных миссий, в канцелярию военного управления, откуда периодически ездили за границу курьеры, стал приходить хромой полковник с неизменной просьбой — отправить письмо. На конвертах стояли адреса русских посольств и заграничных газет. Письма принимались почти всегда любезно; иногда они доходили по назначению, но чаще курьер еще в пути освобождался от излишнего, по его мнению, «хлама».

И прежде не особенно общительный Рунов теперь совсем замкнулся в себе, уединился и не принимал участия в товарищеских собраниях и пирушках. Для спасения жены нужны ведь будут деньги, и он старался копить из скудного жалованья, ограничив до крайности свой бюджет…

Между тем события «внешней» жизни текли своим чередом — огромные, потрясающие… Добровольческие армии были в зените своих успехов.

Рана зажила, и Рунов тотчас же поехал на фронт, догнав свой полк уже в Киеве. В первом же бою на Ирпени, ведя батальон в атаку, он захотел проверить свое самообладание и остался доволен собой. А командир полка, видевший его в цепи, говорил потом:

— Иван Андреевич, с ума ты сошел! Куда ты лезешь? Это звучало большой похвалой в устах командира, который в бою сам «лез, куда не надо».

Рунов продолжал свои поиски самыми разнообразными путями. Так, прочтя в газете, что в Киев прилетели с Польского фронта французские летчики, он в тот же день отпросился в город, отыскал французов и вручил им свои письма… Эта слабость Рунова не ускользнула от сослуживцев, и в полку за ним установилось прозвище. Об этом он узнал случайно. Однажды, перебирая почту, увидел открытку со знакомым почерком. Приняв ее за свою, пробежал несколько строк. Открытка была капитану Смольскому — его сожителю — от их общего друга и заканчивалась фразой: «Обними за меня нашего Кладоискателя»… Рунов не обратил внимания на эти слова, но невольно вспомнил их, когда, вернувшись домой, Смольский прочитал открытку и сказал:

— Сахаров тебе кланяется. Рунов густо покраснел.




* * *



Бои шли изо дня в день. Но в темпе их стала чувствоваться какая-то неустойчивость, какие-то перебои. Официальные бюллетени по-прежнему еще дышали оптимизмом, а в городе ползли уже панические слухи. Киев все четыре месяца власти белых находился почти в осаде, и это вносило нечто беспокойное в общий ход жизни, нависало тягостным предчувствием над людьми и деяниями их, мертвило волю и дух.

И катастрофа разразилась наконец, повернув колесо событий, расстроив все человеческие планы и надежды, разметав людей, как щепки после бури… Одна из таких щепок была заброшена в польский концентрационный лагерь…

Выбитый из колеи, оглушенный, Рунов переносил стоически все внешние условия своей теперешней жизни, вернее, он не замечал их. Его тяготило только ограничение свободы и отсутствие средств, не давая возможности продолжать «поиски клада» — так сам он иногда шутил теперь над собою. Добровольческие «колокольчики», с таким трудом накопленные, потеряли всякую ценность и имели спрос разве только у коллекционеров.

Так продолжалось довольно долго. Но как-то раз в составе делегации от благотворительного общества, посетившей их лагерь, Рунов узнал своего бывшего профессора — поляка. Профессор занимал теперь кафедру в Варшаве; он помог молодому полковнику выйти из лагеря и устроиться на работу. Не надолго, однако. Безотчетное чувство, смутные надежды, какое-то болезненное беспокойство гнали Рунова с места на место. Не раз, к удивлению и обиде своих знакомых, помогавших ему устроиться, он бросал неожиданно для них — и, может быть, для себя — службу и заработок и уходил как будто без цели и без смысла в другой город, где не было ни пристанища, ни работы. Так он побывал в Вильно и Познани, пробрался в Берлин, потом с волною русских беженцев перекатил в Париж. Теперь он — человек, обладающий ученой степенью, полковник, Георгиевский кавалер и инвалид — служит на заводе, manoeuvre’oм[3 - чернорабочим.]; в течение девяти часов производит перед станком два однообразных движения правой рукой, имеет бирку с № 1001 и пользуется расположением contremaitre’a[4 - мастера.]. Каждый раз, проходя мимо, тот хлопает Рунова по плечу и произносит единственное слово, вынесенное им из Одессы, куда он ходил механиком на военном корабле:

— Karacho!

Переезды поглотили последние крохи. Кабальный договор с заводом был жесток и невыгоден. Кое-как хватало на жизнь, но нечего было и думать пока скопить что-нибудь или хотя бы приодеться. Четырехмесячный обязательный срок пребывания на заводе подходил, впрочем, к концу, и Рунов обдумывал уже свой дальнейший путь и способы возобновить поиски.

Как вдруг этот странный случай…




* * *



Было воскресенье. Густой туман застилал улицы и глушил свет только что зажженных фонарей. Рунов, возвращаясь домой, пересек площадь и стал в очередь у остановки трамвая. Толпа, выходившая из вагона, нажала и оттеснила его. Подавшись назад, полковник толкнул кого-то сзади, оглянулся, чтобы извиниться, и… застыл. Что это — сон, видение? Разительное сходство или больное воображение? Не может быть!

— Люба!..

За ним стояла она, его жена — нарядная, еще более красивая, чем прежде, и в широко раскрытых глазах ее отражались радость и испуг.

— Ты?!

Трамвай ушел, а они все стояли посреди улицы, держа друг друга за руки. Набежавший автомобиль чуть не сбил их с ног. Какой-то прохожий дерзко нагнулся к ним и свистнул. Она опомнилась первая и повлекла его через улицу к стоявшему на углу такси.

— Какая неожиданная встреча, Боже мой! Я не верю своим глазам… Какими судьбами, откуда ты? Едем ко мне, сейчас, скорее!

Она говорила быстро, быстро, губы ее тряслись от волнения. За полчаса пути она успела рассказать ему «все главное» про свою жизнь. Тогда в Одессе ничего с собой не захватила. Когда высадилась в Константинополе, оказалась в ужасном положении… Некуда было буквально деваться. Задолжала за гостиницу — отказали… «На улицу или покончить с собою»… И когда она, сидя на подоконнике в коридоре гостиницы, плакала навзрыд, в ней приняли участие: семья приехавшего на том же пароходе промышленника Тер-Мутьянова взяла ее к себе. Сначала Тер-Мутьяновы жили по своим делам в Финляндии, потом, недавно, переехали сюда в Париж. Семья состоит из мужа, жены и взрослой дочери, вышедшей в прошлом году замуж. Мутьянов числится членом всяких акционерных предприятий и политических организаций. Живут богато. Любовь Николаевна снимает комнату отдельно от них, работает у Тер-Мутьянова несколько часов в день на машинке, потом подрабатывает на дому еще немного и получает хорошее жалованье.

Рунов крепко сжимал ее руки и смотрел в глаза… Так неожиданно осуществившаяся мечта — эпилог прекраснейших поэм, дававший безграничную радость тогда, в снах наяву, в яви мистических сновидений…

Но… почему-то не было той радости… Ему стало жутко и стыдно. Неужели только потому, что она не больна, не несчастна, не задавлена судьбой, а цветущая и нарядная. Что он — смешной и жалкий фантазер, подменявший жизнь вымыслом, творил для себя ходульные роли, выброшенные теперь бесстрастной рукой невидимого режиссера…

Любовь Николаевна спохватилась:

— Да что же это — я все говорю, а ты не проронил ни слова… Какой ты… Что с тобой, милый? Ты как-то весь переменился…

— Не обращай внимания. Я еще не пришел в себя. Потом.

И он обнял ее крепко и стал медленно целовать все лицо. Хотел уверить ее и себя, что ничего не случилось, что все хорошо. А радости той не было. Нет.

Подъехали к дому, где жила Рунова.

— Родной, вот — возьми ключ, подымись во второй этаж — там увидишь мою карточку. А я поговорю с Тер-Мутьяновыми по телефону. Видишь ли, у них сегодня серебряная свадьба и большой званый обед. Я ведь к ним ехала, когда мы встретились… Надо извиниться.

Рунов поднялся по чистенькой лестнице, вошел в комнату и долго искал выключатель. Вспыхнуло электричество — стало еще более смутно на душе…

Прелестно обставленная комната, со множеством изящных безделушек, с небрежно разбросанными принадлежностями комфорта и туалета — все это было такое чуждое, такое враждебное всему складу его мыслей. Разрушалась поэма его жизни, золотая нить самотканых снов…

И снова стало больно и стыдно: неужели было бы лучше найти ее в нужде, больную, в холодной мансарде? «Бездонный эгоизм или извращенная психика?» Подумал вслух:

— Что сталось со мной…

Подошел к окну, сел в кресло. На маленьком столике — вазочка с орхидеями; тут же — брошенная визитная карточка. Машинально взял ее в руки: «Дорогая Лю…» Прочел… и уже не мог оторваться. Каждое слово впивалось в мозг отравленными иглами.

«Дорогая Лю! Заседание окончится поздно. Не жди. Баю-бай, разбужу.

Твой…»

Какой-то неразборчивый крючок. На другой стороне: «Сергей Карпович Тер-Мутьянов. Товарищ председателя…» В углу карточки дата: «17-го».

«Какое сегодня? Восемнадцатое. Значит — вчера… Ах, не все ли равно когда — вчера, сегодня, в прошлом году…»

Как душно стало здесь. Каким тяжелым, отвратным воздухом напоена эта комната, все эти вещи, мебель, кровать в шелковых подушках — бесстыдная, словно смеющаяся, и кружевное белье, брошенное на нее… Рунов рванул воротник френча. Распахнул окно. Вещи нагло смеялись. Резким движением он потушил свет. Сел опять и уставился бездумно, невидящими глазами в тусклый рожок фонаря на другой стороне улицы.

Легкие, быстрые шаги по лестнице. Вошла Любовь Николаевна:

— Отчего ты не зажег электричества? Повернула выключатель.

— Ну, милый, невозможно отвязаться от Маргариты Патвокановны. Это — Тер-Мутьянова. Узнала о тебе и прямо разволновалась. Слышать не хочет об отказе. Просит непременно нас обоих обедать. Мы с ней ни до чего не договорились. Но, конечно, не поедем.

— Отчего же… Она изумилась.

— Как? Ты хочешь, в такой день?

Но заметила его потемневшее лицо и взгляд, прикованный к записке. Обмерла… «Прочел или нет?»

Тихим, просящим голосом сказала:

— Мы не поспеем. Тебе ведь переодеться нужно…

— Нет. На мне мой праздничный френч.

Ехали молча. До Мутьяновых — совсем близко, но, казалось, очень далеко. В темной клетке такси было томительно и напряженно тихо.




* * *



У Тер-Мутьяновых садились за стол. Хозяйка — уже отцветшая женщина восточного типа — приветливо и сердечно встретила их. Долго жала руки. Расцеловала Любовь Николаевну.

— У нас радость, и у вас радость. Мне очень хотелось, чтобы вы этот вечер вашей чудесной встречи провели с нами. После обеда все выспрошу, я любопытная. А теперь занимайте скорее места.

Тер-Мутьянов, неловко поправляя пенсне на толстом носу и глядя в сторону, проговорил:

— Приятно познакомиться.

Рунов, коснувшись холодной, мягкой руки его, почувствовал внутреннюю дрожь…

Вся обстановка этого обеда была для него непривычной, ошеломляющей. Темный резной дуб стен, море света, туалеты дам и остро-режущие блики женского тела — бесстыдно обнаженного и пьяно-ароматного; черные смокинги с белоснежными пятнами грудей; и стол, играющими переливами хрусталя и серебра, уставленный и усыпанный цветами. Со всех углов, от всякой мелочи, от людей и вещей веяло роскошью. Особенной… Той роскошью, что вырвалась из застенков, из подвалов чека, прошла, быть может, сквозь ряд «чистилищ» и эвакуации и выплеснулась на улицы чужого города.

Тихая или шумная, скупая или тороватая, плывет она уверенно поверх беженского моря…

Рунов чувствовал себя чужим и одиноким в этом зале. Знал, что так будет. Но не пойти не мог; им овладело непреодолимое желание знать, видеть самому, разбередить до конца свою боль.

Скользнул взглядом по живому цветнику. Его жена была одета скромнее, но тоже нарядно. Только он один в своем английском френче, изрядно потертом и видавшем виды, шесть лет сберегаемом в парусиновом чемоданчике — только он выделялся темным пятном на общем блестящем фоне. Да еще один старик с подвижным лицом, впалыми щеками, в длиннополом, вероятно, еще из России вывезенном сюртуке, висевшем на исхудалом теле его, как на вешалке. Рунов почувствовал почему-то симпатию к этому человеку. Нашел даже в себе желание пошутить: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!..» Шутки почему-то приходили в голову часто в минуты смертельной опасности или большого душевного напряжения.

Его не успели познакомить ни с кем, и он не завязывал разговора. С правой его стороны сидел важный и надменный господин с иконописным лицом и барскими манерами — известный промышленник. Он был несколько удивлен соседством Рунова и искоса посматривал на него. Отодвинул незаметно свой стул. Потертый френч, пахнущий перегаром машинного масла, и эти ужасные руки — потрескавшиеся, изъязвленные, покрытые чернью, с короткими ногтями — руки, подымающие к губам стакан за стаканом красного вина… «Откуда выкопали Мутьяновы этого солдафона и почему посадили его рядом?..» Левее колыхался солидный бюст дамы средних лет — ее величали княгиней — колыхался от деланного смеха, шумно шевеля при этом нитку крупных жемчугов. Княгиня не обращала никакого внимания на своего соседа.

Рунов сосредоточенно пил красное и, глядя мимо Любови Николаевны, видел отчетливо ее фигуру, все ее движения. Бередил свою боль. Глаза их встретились однажды… Взгляд ее вспыхнул и потух тотчас.

Было шумно и весело. Подали шампанское. Рунов отстранил руку лакея, наклонившегося над ним с бутылкой, и снова сам наполнил свой бокал красным.

Начались речи. Первым поднялся господин в длиннополом сюртуке. Он говорил всегда и везде. Затем и пришел сюда, чтоб постучаться лишний раз в человеческие сердца. С вытянутой худой шеей, с порывистыми неровными движениями, он развивал не очень складно свою обычную тему, которая вот уже несколько лет волнует его, которой он отдал свое время и силы. Говорил о положении беженского юношества и детей. Слова были искренни, нарисованная картина печальна, но все, о чем говорил он, было давно известно, совсем не соответствовало настроению общества, казалось скучным и не имело никакого отношения к юбилею. В конце речи оратор с явной натяжкой связал дело помощи не то с бывшими, не то с будущими заслугами Мутьянова и закончил тостом.

Затем говорил великолепный экс-дипломат, помахивая изящным жестом своим пенсне, ажурно нанизывая фразы; поиграл словом «новобрачные» — в меру фривольно; говорил тонко, остроумно, ровно три минуты и ровно ничего не сказал. Тост его был принят с большим шумом и подъемом. Вспомнили и подхватили:

— Горько!

Через стол по рукам прошла записка, адресованная соседу Рунова. Тот взял ее и, держа на большом расстоянии от глаз — настолько, что княгиня успела разобрать ее, прочел:

«Неловко. Вы больше других знаете Тер-Мутьяновых. Скажите несколько слов».

Ответил, водя золотым карандашиком поперек текста: «К сожалению, я не оратор и не свадебный генерал».

От выпитого вина или от общего оживления настроение его стало благодушнее. Он снова покосился на Рунова. «Как идиотски посадили!..» Захотелось развлечься разговором хоть с этим угрюмым, молчаливым соседом. «С благотворительной целью»…

— Вы были в белой армии?

— Да, в Добровольческой.

— В каком чине?

— Ушел полковником.

— Скажите, как вы объясняете причины провала движения?..

— Трудный вопрос. Они многочисленны и сложны, и притом всеобщи…

— Конечно. Но главные, главные! Я считаю аграрную политику вашего командования первопричиной неуспеха. С идеологией «помещичьих шарабанов» идти на Москву — это было безумием.

— Поверьте, что ни я, ни многие тысячи добровольцев не тащили за собой этих «шарабанов». К тому же огромное большинство из нас в них отроду не ездило. Были иные, более высокие побуждения.

— Да, но ваши вожди! Не было, к сожалению, Пожарских…

Тем же тоном Рунов перебил:

— Не было, к сожалению, Мининых…

Собеседник откинулся на спинку стула и взглянул недовольно на Рунова: «Стоит ли разговаривать?» Однако продолжал:

— Не было ясных, понятных и близких массе лозунгов. И прежде всего: земля — крестьянам!

Рунов перебил опять:

— Фабрики — владельцам! Промышленник рассердился.

— А, вы также придерживаетесь этой элементарной, чтобы не сказать хуже, концепции… Удивительно, как люди не хотят понять разницы между голой хищнической эксплуатацией крестьянского труда и просвещенным руководством торгово-промышленными предприятиями, требующими таланта, гения даже, пробивающим пути, завоевывающим рынки, созидающим экономическую мощь государства.

Он отодвинул еще несколько свой стул и пожалел, что заговорил «с этим солдатом».

Княгиня, слушавшая внимательно их разговор, обратилась к Рунову:

— Вы давно знакомы с Мутьяновыми?

— Только сегодня познакомился.

— Они, вообще, недавно появились на нашем горизонте.

И, наклонившись к нему голым плечом совсем близко, почти шепотом продолжала:

— Я рада, что вы обрезали этого господина. Эти купцы очень любят дарить чужое добро…

— Боюсь, княгиня, что вы меня не так поняли. Я отнюдь не имел в виду защиту ваших интересов.

— Однако вы не слишком любезны.

— Что делать. Некогда было постичь это искусство: всю жизнь или учился, или воевал.

Княгиня хотела уже обидеться, но вспомнила про записку, переданную через стол. И в голову ее пришла одна идея. «Превосходная!» В душе она не очень жалует «всех этих Мутьяновых», которые не могут заменить ей людей ее круга и никогда не постигнут «сокровенных тайн искусства — жить красиво». Она бывает «у этих» только потому, что ее влечет неудержимо тот train de vie[5 - образ жизни (фр.)], с которым она срослась органически и который мало-помалу исчезает вовсе в ее кругу и давно исчез из ее дома. «Как это грустно и как несправедлива судьба!» Она припоминала, как много людей ее круга примирилось уже давно с судьбою и ушло с головой в новый быт трудового, полуголодного беженского житья. Но она не может… «Нет, нет!» Княгиня машинально потрогала свои жемчуга, вспомнила, что они фальшивые, и почувствовала еще большую жалость к себе и неприязнь к Мутьяновым. К тому же у нее было и кое-что личное: Мутьянова недавно оказала ей, втайне от мужа, довольно крупную денежную помощь. Такие услуги не забываются и не прощаются. И ей захотелось досадить чем-нибудь Тер-Мутьяновым. Ее сосед мог ей помочь в этом: полковник дерзок и, кажется, достаточно пьян; он может наговорить таких неприятных вещей, что весь мутьяновский юбилей обратится в скандальный анекдот. Повернулась к Рунову.

— Отчего бы и вам, полковник, не сказать речь?

— Я здесь чужой, не знаю ни хозяев, ни гостей.

— Но это — пустяки. В сущности, здесь все полузнакомые.

— Нет ни темы, ни настроения.

— Тема — неважно! Я уверена, что вы скажете гораздо лучше, чем те двое. Что-нибудь такое из действительной жизни. Нам всем надоели уже эти постоянные причитания и пресные каламбуры. Расшевелите нас. Ну, пожалуйста!

— А юбилей при чем же будет?

— Пустяки. Официальная часть окончилась, теперь пошла интимная. Вот, взгляните…

Она указала глазами в сторону, где сидела Любовь Николаевна. Над ней склонился подошедший с бокалом в руке Тер-Мутьянов и что-то говорил. Княгиня еще понизила, голос:

— Ведь это им, по-настоящему, надо бы крикнуть «горько». Вы не знаете ее? C’est la petite amie de monsieur[6 - Это молодая подруга господина (фр.)].

Рука с поднесенным ко рту бокалом дрогнула. Сжалось горло. Рунов закашлялся, потом залпом допил вино.

Тер-Мутьянов что-то спрашивал. Любовь Николаевна сидела с опущенными глазами. Губы ее зашевелились, и сквозь шум, смех, звон Рунову почудился ее ответ:

— Оставь…

…Почти незвучный. Может быть, и не сказанный?.. Он уловил его в каких-то флюидах, связавших его с женой в том подсознательном разговоре, который вели они через стол — без слов и без взглядов…

Резко кольнуло. Какое противное слово. Короткое… Хоть бы эта маленькая приставка «те». Надежда? Нет. Но так просто, так обнаженно… Те… те… В шуме, смехе, звоне ему чудился назойливо этот звук; в игре хрустальных ваз, в бликах цветов, то вспыхивая, то угасая, перебегала и переливалась, подобно световой рекламе, маленькая навязчивая и ненавистная приставка: те… те…




* * *



Княгиня была настойчива:

— Ну, что же, собрались с духом, скажете?

— Молчите. Да.

Рунов поднялся и стоял молча, пока не смолк шум, опустив голову и опираясь о стол обеими руками. На него устремились десятки глаз с недоумением и досадой.

— Так не вовремя!

Обед кончался. Известно было, что сейчас предстоит концертное отделение: прославленный квартет, известная скрипачка и еще какой-то сюрприз, о котором намекала хозяйка дома, желая удивить гостей артистической новинкой. А тут этот мрачный господин в потрепанном френче и, должно быть, с провинциальными, нудными разговорами…

Маргарита Патвокановна, однако, приветливо и ободрительно покивала головой в сторону Рунова. Тер-Мутьянов сел на свое место и начал внимательно чистить грушу, поглядывая на неожиданного оратора, но избегая встречаться с ним глазами. Подбородок его нервно шевелился, воротничок показался тесным, и Тер-Мутьянов несколько раз провел рукой по короткой шее. Оживилась княгиня. Она простила уже этому «пьяному грубияну» его нелюбезность и не могла скрыть своего нетерпения.

Любовь Николаевна опустила еще ниже ресницы. Флюиды перенесли беззвучно на другую сторону стола: «Зачем?.. Впрочем — все равно. Только скорей, скорей…»

Рунов поднял голову, провел рукой по волосам. Сделал над собой усилие. Тяжелый хмель как будто начал рассеиваться.

— Быть может, голос мой средь смеха звонкого и ласковых улыбок, средь шумного веселья, царящего за этим столом, прозвучит диссонансом… Ну, что же — есть художественные мелодии, сплошь сотканные из диссонансов.

…Много вина… Образы ярче, тени тусклее… Жизнь! Ха!

Он не знал еще — что скажет, чем кончит. Нужно ли вообще говорить… Впрочем, не все ли равно! К черту Мутьяновых и всех! Ведь не для них он будет говорить. Флюиды перебросили туда:

«Слышишь?»

И вернулись откликом:

«Да, да. Только ради Бога скорее…»

— Жизнь — удивительнейшее сплетение диссонансов! Жизнь соединяет, жизнь разделяет. Жизнь радует, жизнь печалит. Жизнь играет нами, как ветер пылинкой… Жизнь возводит для нас причудливые, пленительные чертоги и грубо разбивает их ударом грязного сапога. Жизнь подымает нас на головокружительную высоту и стремглав бросает в пропасть.

… И потом, вдоволь натешившись нами, предательски оставляет нас, как любимая, но не любящая женщина.

В ней — предвечная правда, в ней — предвечная ложь! В ней — белоснежная чистота и в ней — грязная тина дна! Ее клянут и ей поют восторженные гимны…

Нарастал голос, нарастало чувство — бурное, гневное. Он посмотрел туда. Ресницы ее чуть поднялись, и из-за них глянули скорбные глаза. Полные тоски, мольбы, надежды — такие же точно, как тогда, в долгие часы его страданий, когда она вырывала его из рук смерти. Их не забыть!..

И сразу схлынуло. Все схлынуло. Он снова провел рукой по лбу, будто отгоняя назойливую, бередящую мысль. Продолжал тише и покойнее:

— Много вина… Мутнеет память… Я не помню уже, про кого я говорил: про жизнь или про женщину? Не помню, про кого сказал поэт:

      То правдою дышит в ней все,
      То все в ней притворно и ложно.
      Понять — невозможно ее;
      Зато не любить — невозможно!

Про кого? Про жизнь или про женщину? Не знаю, не помню… И потому, чтобы не впасть в ошибку, приглашаю вас поднять бокалы за обеих!

Рунов опустился на стул. Рука сжала сильнее бокал, тонкое стекло хрустнуло, и на белую скатерть полилось вино — красное, как кровь…

За столом поднялось некоторое движение, заколыхались белые груди смокингов и женские плечи. Этот незнакомый человек с его странной речью внес какую-то новую, щекочущую струю в атмосферу этой залы. Дипломат высказал предположение: «Уже не это ли новинка, приготовленная Маргаритой Патвокановной?» Находили сходство между человеком во френче и известным артистом гостившего в Париже Художественного театра… Говорили шепотом, что артист одет «под галлиполийца» и что это только начало его выступления.

Княгиня сидела растерянная. Она ждала совсем не того. Досадливо сжала губы и молчала.

Тер-Мутьянов сделал несколько шагов в сторону Рунова. Воротник уже не стеснял его; он протянул через стол бокал, натянуто улыбаясь. Рунов посмотрел на него и не поднялся:

— Мой бокал разбит.

По скатерти, на колени, на пол текли струйки вина: красные, как кровь…




* * *



Хозяйка поднялась. Открылась дверь в гостиную, где в глубине видна была эстрада, обрамленная цветами. Стали шумно подниматься гости.

Рунов вышел незаметно в переднюю. Нашел без труда свое пальто и шапку, повешенные прислугой отдельно от вороха нарядного платья. Сошел на улицу. Туман стлался низко и густо. В нем мутно шевелились люди, бороздили тусклыми лучами глаза автомобилей; контуры вырастали неожиданно близко и так же быстро расплывались.

Человек во френче постоял нерешительно несколько мгновений у подъезда и скрылся в тумане.




* * *



Любовь Николаевна, заметив отсутствие мужа, тотчас же стала прощаться. Маргарита Патвокановна обняла ее и ласково поцеловала.

— Я понимаю, вам не до нас теперь. Но какой он интересный, ваш муж, какой необыкновенный. И как говорит! Сегодня нам, к сожалению, не удалось познакомиться, как следует. Приходите, милая, завтра к обеду, запросто — тогда уж наговоримся. Ну, прощайте.

И, наклонившись к уху Любови Николаевны, прошептала:

— Какая вы молодая и счастливая! Я даже завидую вам немного сегодня…

Тер-Мутьянов пошел провожать молодую женщину вниз по лестнице. Понижая голос и волнуясь, спрашивал. Она не слышала и не отвечала. Хотел обнять ее у выхода — резко оттолкнула его руку и хлопнула дверью. Почти бегом добежала до угла и взяла такси, дав свой адрес.

Ехали медленно, с непрерывными гудками, часто останавливались. Казалось, конца не будет этой дороге… Вдруг острая мысль прорезала сознание. Что она делает? Куда едет? Ведь его нет там. Комната заперта, дорогу он вряд ли запомнил, да и захочет ли пойти туда… А адреса его она не спросила…

Тоскою сжало сердце. Лицо, все мокрое от слез, сморщилось от боли. Что делать? Неужели все кончилось? Ведь надо было объяснить ему. Сказать так много, много. Но как найти его, где? Куда броситься? Господи, Боже мой. На что надеяться? На стечение обстоятельств, на чудо? Она должна найти его во что бы то ни стало. А, может быть, он — тут где-нибудь, идет недалеко…

Она смотрела напряженно сквозь потное окно автомобиля на улицу. Но не видно было ничего, кроме быстро текущей навстречу и плывшей мимо серой мути.

Разбуженная консьержка ворчливо ответила, что не приходил никто и что, вообще, надо не иметь совесть, чтобы в такой поздний час подымать людей по пустякам. Но, почувствовав в своей руке бумажку, приветливо добавила:

— Если придет, я вас сейчас вызову, не беспокойтесь, chere madame. Bonne nuit[7 - дорогая. Доброй ночи (фр.)].

Любовь Николаевна бросилась на постель, не раздеваясь. Мысли бессвязные мелькали и рвались в больной голове. Как все это случилось? Так неожиданно… И он не узнал, она ничего не успела сказать. Ведь последние годы жила уже почти без надежды: были слухи, что он убит под Царицыном. И эта ужасная эвакуация… Жизнь исковеркалась так страшно и непонятно. Сегодня яркий луч внезапно осветил ее и потух. Навсегда? Она виновата, конечно. Не хватило сил бороться с нуждою, с одиночеством, со всей этой тяжелой, будничной, беспросветной жизнью. Но какою ценой!.. Ведь в этом — постылом и стыдном — не было ни радости, ни удовлетворения. Одна мука. Ведь ни одного дня она не переставала думать о нем, — далеком, несуществующем уже, быть может… Грязь? Но она отмоет ее своими слезами. Грязь? Но она спалит ее своим чувством — новым, глубоким, пусть даже безответным. Он поймет, поверит. Ведь говорил же: «Зато не любить невозможно»… Лишь бы только найти его, лишь бы найти…

Молодая женщина, в измятом вечернем туалете, с обнаженными, вздрагивающими плечами, лежала на постели, опираясь на локти, сжимая руками лицо. Уставилась неподвижным взором в иконку Божьей Матери, висевшую на спинке кровати. Молилась страстно, исступленно, переплетая кощунственно бессвязные слова молитвы с чувственными образами их прошлого, их будущего.

Занавески не были спущены. Занялось утро. Солнечные лучи боролись и побеждали неживой свет электрической лампочки. Руки разжались, голова ее упала на подушку, и в полубреду, полузабытьи уста шептали еще:

— Матерь Божья, Заступница, верни мне его… верни…




* * *



Поиски оказались очень трудными. В течение ближайших дней Любовь Николаевна обегала все русские учреждения, конторы заводов, в которых по преимуществу работали русские, целый ряд arrondissements[8 - городских округов (прим. ред.)] — никто не знал полковника Рунова. Опускались руки, начинало охватывать чувство безнадежности.

Помог случай.

Просматривая последние дни все русские газеты, в одной из них она натолкнулась на заметку в отделе хроники: приглашались чины, служившие в той дивизии, в которой состоял во время мировой войны ее муж, прибыть на общее собрание. За час до указанного срока она была уже там, и секретарь «объединения», знавший Рунова, сказал ей, что на собрания полковник не ходит, но адрес его известен. Дал справку. Любовь Николаевна, забыв даже поблагодарить и проститься, сбежала с лестницы и поехала по указанному адресу куда-то далеко, в один из рабочих пригородов.

Такси остановилось у высокого, грязного, ободранного дома, густо заселенного и сплошь пестревшего сушившимся бельем, торчавшим изо всех окон. Когда вошла в ворота, оттуда понесло прелым и чадным запахом тесного и бедного человеческого жилья. Долго не могла добиться, где живет monsieur Runoff… Развязный, обтрепанный малый посоветовал:

— Подымитесь на пятый этаж, к madame Dubois — у нее жил какой-то иностранец.

Стала подыматься. Сверху с криком и свистом скатилась орава детей, чуть не сбивших ее с ног. Прижалась к перилам и постояла минуту — передохнуть. Ноги подкашивались, сердце билось быстро и неровно…

На площадке пятого этажа толстая, обрюзгшая женщина мыла пол и хриплым голосом переругивалась с кем-то, стоявшим еще выше по лестнице.

— Эти грязные свиньи, таская уголь, испакостили мне всю лестницу — пусть и убирают. Почему я должна мыть второй раз на неделе?

Подняла голову и погрозила кулаком кверху:

— Погодите, придет вечером мой муж — он с вами поговорит по-другому!

Любовь Николаевна справилась, где живет madame Dubois. Оказалось — это была именно она. Спросила про Рунова.

— Monsieur Runoff? Fuit!.. — Madame Dubois сделала неопределенный жест рукой. — С прошлого воскресенья нет его. Да вот, погодите минутку…

Она исчезла и тотчас вернулась, держа в руке захватанную открытку. Много раз уже показывала ее соседкам. Не каждый день, в самом деле, бывают такие случаи.

— Вот:



«Милая madame Dubois.

Я уезжаю далеко и надолго. Не имею возможности зайти проститься и рассчитаться. Мой чемодан с находящимися в нем вещами прошу Вас взять себе в уплату моего долга за квартиру.

И. Рунов».


Спрятала открытку за корсаж.

— Положим, за его рвань я не смогла выручить всего долга. О, далеко нет…

Взглянула на побелевшее лицо молодой женщины и пожалела. Сварливая старуха имела доброе сердце,

— …Но я не сержусь на него нисколько. Il etait un brave homme, ce monsieur Runoff. N’est-ce pas, mademoiselle?[9 - Он был храбрый человек, этот господин Рунов. Не правда ли, барышня? (фр.)]